Thursday, June 12, 2014

4 Г.В.Костырченко Сталин против космополитов Власть и еврейская интеллигенция в СССР

Поскольку объединение театральных критиков находилось одновременно под эгидой ССП и созданного в 1943 г. Всероссийского театрального общества (ВТО), оно обладало некоторой организационной и творческой автономией. Это позволяло театральным критикам быть в негласной оппозиции к Фадееву, тем более что внутри ССП их поддерживали руководитель комиссии по драматургии А. А. Крон и, самое главное, находившийся в фаворе у Сталина заместитель генсека союза писателей Симонов.
Высокое покровительство окрыляло критиков, рождая у них иллюзии широких возможностей и даже претензии на не всегда конформистские оценки и суждения. Их статьи часто публиковались на страницах массовых престижных периодических изданий, с редакциями которых они имели давно налаженные связи или были штатными сотрудниками некоторых из них. Особенно охотно их печатали в газетах «Советское искусство», «Культура и жизнь», главным редактором которой был Шепилов, в журналах «Новый мир» и «Театр». Однако прозападные эстетические предпочтения театральных критиков, которые власть терпела в первые послевоенные годы, стали все больше диссонировать с ужесточавшимся идеологическим курсом партии. Кроме того, власти все менее были склонны мириться с явным преобладанием евреев среди этой категории литераторов. Еще в июне 1946 г. УК ЦК проинформировало секретаря ЦК А. А. Кузнецова о том, что из 29 критиков, выступающих в печати по вопросам театра, только 6 русских, причем подразумевалось, что большинство остальных критиков - евреи13.
Такое положение раздражало не только цековских чиновников, но и стоявшую за Фадеевым группу драматургов и писателей, поставивших на поток производство незамысловатых, порой даже примитивных по сюжету и диалогам «народных» пьес на злобу дня. Выявить художественную никчемность этих опусов не составляло труда для театральных критиков, публиковавших на них едкие, а порой и ядовитые рецензии. В ответ обиженные драматурги, демагогически именовавшие себя истинными приверженцами метода социалистического реализма и перетянувшие на свою сторону Фадеева (играя на его пристрастии к лести и алкоголю), стали сплачиваться, захватывая ключевые позиции в ССП. Негласный лидер авторов пьес «для народа» драматург А. В. Софронов в 1947 году возглавил партийную организацию ССП, а в апреле следующего года сменил критика Л. М. Су-боцкого (обвинялся в том, что «затирал многих талантливых русских писателей» и насаждал в аппарате ССП «своих людей исключительно нерусской национальности», создав из них славословящий «хор
124

Субоцкого») на посту секретаря правления союза14. С подачи Фадеева и благодаря поддержке покровителей во власти произведения Софронова и его единомышленников - А. А. Сурова (в 1952 г. этот автор пьесы «Порядочные люди» был разоблачен как плагиатор и исключен из ССП), А. А. Первенцева, Б. С. Ромашова, М. С. Бубенно-ва - регулярно стали отмечаться Сталинской премией.
Конфликт между двумя творческими группировками, усугублявшийся характерными для творческо-бюрократических структур непотизмом и клановыми интересами, обострялся с каждым месяцем. Вместе с тем, чиновников со Старой площади все больше раздражал «властолюбивый генсек» (так потом назовет Фадеева М. А. Шолохов), который, бравируя особыми связями со Сталиным, публично третировал даже секретаря ЦК М. А. Суслова15. На месте «неуправляемого» Фадеева руководство Агитпропа хотело видеть толерантного и уравновешенного Симонова, кстати, не кичившегося своей приближенностью к Сталину.
И вот в преддверии XII писательского пленума в ОПиА решили, что настал подходящий момент для того, чтобы, перейдя в наступление, обвинить Фадеева в упущениях в области драматургии, за что примерно наказать, а если удастся, то и сместить с поста генсека ССП. Атаку со Старой площади повели в духе изощренной «дебютной» комбинации. Сначала, занимаясь подготовкой для Секретариата ЦК итогового документа по проверке выполнения постановления ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г. «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», Агитпроп поручил столичным литераторам (прежде всего театральным критикам) подготовить соответствующие экспертные материалы. А 27 ноября 1948 г. с санкции Шепилова в секторе искусств ОПиА прошло рабочее совещание с участием театральных критиков В. Ф. Залесского, Я. Л. Варшавского, Г. Н. Бояджиева, И. Л. Альтмана, И. И. Юзовского, А. П. Мацкина, А. М. Борщаговского, Л. А. Малюгина, редактора журнала «Театр» Г. С. Калашникова, драматурга А. А. Крона и др. Привлеченным экспертам сообщили о «серьезном неблагополучии в области современной советской драматургии» и дали задание в недельный срок представить в ЦК предложения по нормализации ситуации.
Почувствовав себя облеченными высоким доверием партии и считая свою победу обеспеченной, критики перешли к открытой конфронтации с Фадеевым и опекаемыми им литераторами. Это проявилось уже 29 ноября, когда в Москве под эгидой ВТО, Комитета по делам искусств и комиссии ССП по драматургии открылась творческая конференция, на которой подверглись обсуждению столичные
125

театральные спектакли, созданные к очередной годовщине Октябрьской революции. Выступивший с основным докладом Борщаговс-кий заявил, что пьесы Софронова и Сурова идейно и художественно беспомощны, обвинив за их постановку Комитет по делам искусств, руководство МХАТа и Малого театра. Борщаговского поддержали Малюгин и театральные режиссеры Ф. Н. Каверин, А. Д. Попов, И. Н. Берсенев. И хотя руководство Комитета по делам искусств было шокировано «развязным поведением» Борщаговского, тем не менее, по команде из УПиА в «Литературной газете» от 4 декабря был помещен краткий одобрительный отчет о конференции.
Однако критической риторикой дело не ограничилось. В те же дни сотрудники ОПиА Рюриков и Прокофьев, явившись во МХАТ, потребовали от его худрука М. Н. Кедрова приостановить спектакли по пьесе Сурова «Зеленая улица». Вскоре те же чиновники, а также их коллега Писаревский, обобщив представленные критиками материалы о положении дел на «театральном фронте», представили Ше-пилову проект записки в Секретариат ЦК с обвинением руководства ССП в «провалах» в драматургии16.
Встревоженный нападками, Фадеев стал готовить ответный удар. В результате ему удалось заручиться поддержкой председателя Комитета по делам искусств при Совете министров СССР П. И. Лебедева, секретаря ЦК МК и МГК ВКП(б) Г. М. Попова (симпатизировал Софронову) и, наконец, второго секретаря ЦК Маленкова, давно мечтавшего прибрать к рукам пропагандистское ведомство партии -бывшую вотчину его недавнего соперника в борьбе за власть Жданова. Но, главное, Фадеев убедился, что он по-прежнему в фаворе у верховного арбитра аппаратных битв Сталина, что подтверждалось придворным слухом о том, что, побывав во МХАТе и Малом театре, «хозяин» остался доволен увиденными там спектаклями по пьесам Сурова и Софронова, посетовав при этом на «эстетствующих критиков», создавших «некое литературное подполье» и «взявших моду охаивать все лучшее, что появляется в советской драматургии»17.
Тем временем приближалось 15 декабря, на которое намечалось открытие XII пленума правления ССП. Однако вследствие закулисной борьбы, развернувшейся между Фадеевым и Агитпропом, не одобрившим отчетный доклад руководства писательского союза и потребовавшим отложить пленум, тот собрался только 18 декабря. Игнорируя запрет Шепилова, с основным докладом выступил Соф-ронов, который, хотя и держался уверенно, уповая на влиятельных покровителей, однако дальше общих фраз и ответных выпадов в адрес отдельных критиков, ругавших его пьесы, все же не пошел. Взявший
126

затем слово Фадеев был настроен более решительно. Он обвинил театральных критиков не больше и не меньше как в идеологическом вредительстве, которое, по его словам, выразилось в том, что они «в первую очередь стремятся подбить ноги советским драматургам, отражающим новое в советской жизни». Тем самым был задан агрессивный тон последовавшей дискуссии, предопределившей резкое осуждение театральных критиков в итоговой резолюции18.
Возмущенная неповиновением в подведомственной сфере и исполненная начальственного гнева агитпроповская верхушка не смогла сразу трезво разобраться в происшедшем, в том числе, понять, что или, точнее, кто скрывается за вызывающим поведением Фадеева и его сторонников. Ослепленный негодованием, Шепилов запретил редакциям «Литературной газеты», «Культуры и жизни», «Советского искусства» и «Известий» печатать материалы писательского пленума. Сотрудникам «Советского искусства» в последний момент пришлось убрать из уже сверстанного номера доклад Софронова и речь Фадеева, заменив их кратким отчетом о пленуме. Когда же руководство этой газеты обратилось в ОПиА за официальным разъяснением, то получило хотя и витиеватый, но достаточно ясный ответ: «Союз советских писателей - творческая организация, и его решения для газеты "Советское искусство" не обязательны, у нее должна быть своя линия»19.
И только после того как 22 декабря «Литературная газета» опубликовала «вдруг» пространное изложение выступления Фадеева, а на следующий день и влиятельная «Правда» напечатала объемную статью Софронова, в которой тот утверждал, что подконтрольные Агитпропу издания («Театр», «Советское искусство») «предоставляют свои страницы снобистской, чуждой советскому искусству критике», до сотрудников ОПиА начал доходить истинный смысл происходящего. Поняв, что Сталин не на их стороне, они лихорадочно бросились обзванивать «своих» критиков, прося подготовить письма «самому» о том, что Фадеев и его окружение обманывают партию. Однако большинство критиков, напуганных и подавленных неожиданным поворотом событий, ответило отказом. Присутствия духа не потеряли лишь Альтман, прозванный друзьями «пламенным Иоганном» (заявил: «мы еще поборемся»), и Борщаговский, согласившийся по просьбе Симонова и агитпроповца Прокофьева подготовить объяснение на имя вождя. Сам Шепилов занялся зондажом настроения Сталина. Встретившись с ним вскоре после празднования Нового года, он осторожно упомянул о жалобах театральных критиков на гонения со стороны руководства ССП и как доказательство своих слов
127

предъявил упомянутое письмо Борщаговского. Однако Сталин, раздраженно отшвырнув его, почти выкрикнул: «Типичная антипатриотическая атака на члена ЦК товарища Фадеева». Как потом предполагали, накануне Сталина посетил партийный руководитель Москвы Попов (имел репутацию грубого солдафона и крайнего шовиниста), который, докладывая о положении дел в столице, как бы между прочим обмолвился, что Фадеева-де при попустительстве Агитпропа затравили космополитствующие критики, а тот из скромности не смеет обратиться к товарищу Сталину за защитой20.
Окрик вождя поверг Шепилова в шок, а запоздалое прозрение породило панику. Ему, баловню судьбы, лихо вскарабкавшемуся на идеологический олимп партии, было что терять и чего опасаться. Если раньше глава Агитпропа и его сторонники действовали сообща, то теперь они стали спасаться в одиночку и любой ценой. Желая убедить Сталина в верноподданнических чувствах и вымолить прощение за неосмотрительные заигрывания с театральными критиками, Шепилов представил в Политбюро не первой свежести предложение о закрытии англоязычной газеты «Moscow News». Это издание, воспринимавшееся консервативными аппаратчиками как некий осколок западного либерализма и рассадник космополитических идей, давно уже дышало на ладан. Еще 5 января 1948 г. Шепилов настоятельно рекомендовал Жданову ликвидировать его, упирая на «нежелательный» национальный состав редакции: русских - 1, армян - 1, евреев - 23, прочих - 3. Однако соответствующего решения Жданов тогда не завизировал, одобрив его только 12 июля, уже сдав фактически дела Маленкову. Правда, на Старой площади после последовавшей вскоре кончины Жданова столкнулись с куда более насущными для самого аппарата ЦК кадровыми проблемами, и документ положили под сукно, решив ограничиться паллиативом - чисткой в редакции. И вот 20 января 1949 г. Политбюро утвердило старый проект, и в истории затянувшейся агонии «Moscow News» была поставлена логическая точка21.
23 января 1949 г. Шепилов и его заместитель А. Н. Кузнецов (бывший помощник А. А. Жданова) направили Маленкову, возглавившему по поручению Сталина расследование дела о критиках-космополитах, записку, в которой не только отмежевались от своих вчерашних протеже, но и обрушились на них с серьезными обвинениями, не забыв особо намекнуть на актуальную деталь - еврейское происхождение большинства критиков22.
На следующий день, 24 января, под председательством Маленкова состоялось заседание Оргбюро, на котором Шепилов предло
128

жил принять разработанный Агитпропом проект постановления ЦК «О буржуазно-эстетских извращениях в театральной критике». Однако эта заготовка Шепилова, стремившегося, перехватив инициативу, выйти сухим из воды, была отклонена Маленковым23. Тем самым тот, во-первых, дал понять, что не желает делиться ни с кем славой укротителя космополитической крамолы, а во-вторых, выразил Шепилову, возомнившему себя партмеценатом (вместо того, чтобы держать деятелей литературы и искусства в «ежовых рукавицах»), недоверие как руководителю, претендующему на участие в выработке важнейших решений партии. Но, самое главное, забраковав проект Шепилова, Маленков наверняка руководствовался волей Сталина, который, видимо, на сей раз решил не довольствоваться еще одним кулуарным постановлением, а как следует встряхнуть бюрократию и интеллектуальный слой общества массовой политической кампанией, призванной подавить все более разраставшиеся в этих социальных сегментах опасные для режима очажки культурно-идеологического брожения. Вот почему в качестве альтернативы предложению Шепилова было принято решение действовать публично и использовать самый авторитетный инструмент тогдашней пропаганды - «Правду». Именно она по воле Сталина должна была всенародно разоблачить «безродных космополитов» и сигнализировать о начале широкомасштабной пропагандистской кампании против антипатриотических сил в стране.
Конкретно в центральном печатном органе партии предполагалось опубликовать соответствующую директивную статью, ответственность за подготовку которой возложили на Маленкова, а непосредственный контроль над реализацией этого задания - на главного редактора «Правды» П. Н. Поспелова - педантичного кабинетного чиновника, который, думается, не случайно подготовил к упомянутому заседанию Оргбюро записку «О неправильной позиции работников агитпропа ЦК в связи с активизацией антипатриотической группы театральных критиков». 21 января он даже выступил с основным докладом на торжественном траурном собрании, посвященном 25-летней годовщине со дня смерти Ленина, что считалось особо почетным поручением. Сталин, не испытывавший особых симпатий к Поспелову, оказал ему такую милость, очевидно, уступив настоятельной просьбе Маленкова, который опекал главного редактора «Правды», действовавшего с ним заодно против Шепилова24.
О том, что инициатива опубликовать статью против критиков-космополитов исходила от Сталина, писал потом Симонов, который, однако, обошел молчанием собственную роль в этом деле25.
129

Между тем, работавший в то время в «Правде» писатель В. М. Кожевников свидетельствовал, что «одними силами редакции статью <...> нельзя было сделать», и потому сотрудникам газеты (тому же Кожевникову, а также поднаторевшему на искоренении «идеологической ереси» Д. И. Заславскому и другим правдистам) помогали Симонов, Фадеев, Софронов, которым «пришлось дневать и ночевать в редакции». Не вызывает сомнения и то, что к подготовке статьи подключили аппарат ОПиА во главе с Шепиловым, обращаясь к которому 19 февраля 1949 г. Симонов, кстати, счел необходимым особо отметить: в работе «над статьей <...> был занят по Вашему заданию»26.
Из-за краткости срока, отпущенного Сталиным, трудились над статьей действительно напряженно. В предварительной редакции текст был представлен Поспеловым Маленкову 27 января в 3 час. 55 мин. утра. В тот же день к вечеру верстка будущей передовицы уже лежала на столе у Сталина, который, видимо, и заменил изначально данный ей (скорее всего Шепиловым) вычурный заголовок «Последыши буржуазного эстетства» (перекликался с названием упомянутого шепиловского проекта постановления ЦК) на вариант, звучавший просто и без изысков: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Кроме того, для лексического разнообразия в текст решено было включить три синонимичных формулировки разоблачавшегося «зла»: «ура-космополитизм», «оголтелый космополитизм» и «безродный космополитизм»27.
Статья, которой суждено было стать заметной вехой в послевоенной истории сталинизма, увидела свет 28 января. Высокий пропагандистский уровень этой публикации в газете «Правда», центральном печатном органе партии, ее жесткий, знакомый по показательным процессам 1936-1938 гг. обвинительно-инквизиторский пафос однозначно говорили читателю о причастности к ней Сталина. Благодаря такой политической рекламе названные в статье имена театральных критиков (ранее известные лишь узкому кругу специалистов) -А. С. Гурвич, И. И. Юзовский, А. М. Борщаговский, Я. Л. Варшавский, Л. А. Малюгин, Г. Н. Бояджиев, Е. М. Холодов - сразу оказались у всех на устах. Этих людей, обвиненных в том, что они «утратили свою ответственность перед народом» и «являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма», партийный рупор сделал символами «злокозненных антипатриотических сил, разрушающих идейную монолитность советского общества». Вышедший на следующий день номер «Литературной газеты» дополнил ряд этих преданных анафеме символов еще одним именем - И. Л. Альтмана. Следующим был «ра
130

зоблачен» литератор Холодов, настоящую фамилию которого - Мее-рович - «раскрыла» 31 января редактируемая Шепиловым «Культура и жизнь», спровоцировавшая антисемитские страсти вокруг русских псевдонимов интеллектуалов еврейского происхождения.
Испытания, которые обрушились на головы «космополитов» в ходе новой пропагандистской охоты на ведьм, каждый из них переносил по-своему. «Главари антипатриотической группы театральных критиков» Юзовский и Гурвич покаялись, направив письма с признанием своих ошибок руководству ССП и в редакцию «Правды». Молодой литератор Борщаговский по совету своего покровителя Симонова на время скрылся с глаз общественности, перестав появляться на собраниях и вообще на публике. Но о нем не забыли. 31 января решением Секретариата ЦК его вывели из редколлегии журнала «Новый мир» (вошел в нее летом 1946 г., приехав по приглашению Симонова из Киева), а также уволили из Центрального театра Красной армии, где он заведовал литературной частью. Только после смерти Сталина Борщаговский вышел из литературного подполья, опубликовав исто-рико-патриотический роман «Русский флаг».
Аналогичная судьба постигла и критика Малюгина: 16 февраля он был освобожден от обязанностей члена редколлегии газеты «Советское искусство». Но больше других пришлось пострадать Альтману, члену партии с 1920 г. (вступил в РКП(б) после кратковременного пребывания в рядах левых эсеров), фанатично преданному идее коммунизма. Когда в 1930-е в идеологическую моду вошли патриотические лозунги и культ вождя, Альтман не смог «перестроиться» и потому обрек себя на гонения. В январе 1938 г. его, как «не обеспечившего политического руководства», сняли с поста редактора газеты «Советское искусство». В сентябре 1940-го - настоянию Г. Ф. Александрова - изгнали из редакции журнала «Книга и пролетарская революция». В январе 1941-го отстранили от редактирования журнала «Театр». И, наконец, в июне 1947-го вывели - с подачи В. В. Вишневского - из состава редколлегии журнала «Знамя»28.
Вероятно, по просьбе Фадеева, старого друга Альтмана с РАППов-ских времен, 28 января в «Правде» он не был упомянут среди «главных» космополитов. Однако уже на следующий день, подчиняясь диктату Софронова, «Литературная газета» дезавуировала эту «либеральную потачку» Фадеева, заклеймив Альтмана как отъявленного «антипатриота». «Советское искусство» пошло еще дальше, разразившись 9 февраля истеричной статьей «Буржуазный националист Альтман». В этой, во многом предопределившей дальнейшую судьбу критика провокационной публикации некоего Г. Гурко, были и такие
131

зловещие строки: «Альтман ненавидит все русское, все советское, поклонник деградирующей культуры Запада. <...> Советский народ называет альтманов живыми трупами. Мы очистим атмосферу советской культуры от их смердящего запаха». Тем самым на героя (или, точнее, антигероя) статьи, обвиненного в связях с «сионистскими заговорщиками», навесили ярлык идейного предводителя критиков-«антипатриотов». Однако тот не устрашился и не покаялся, что привело к тому, что с осени 1949 г. Фадеев под давлением софроновско-го окружения стал добиваться исключения бывшего друга из ССП. 9 сентября 1950 г. Альтмана исключили из Союза писателей. Лишившись последней жизненной опоры и профессиональной защиты, строптивый критик 6 марта 1953 г. как «буржуазный националист, двурушник в партии, главарь группы критиков - безродных космополитов в драматургии» был препровожден во Внутреннюю тюрьму на Лубянке. Правда, уже 29 мая его выпустили на свободу. Однако незаслуженные обиды и пережитые испытания через два года свели Альтмана в могилу. Он, пожалуй, был единственным из московских театральных критиков, кого исключили из ССП и арестовали29.
В начале 1949 г., когда ССП поразила лихорадка новой пропагандистской кампании, тяжелые времена настали и для партийного секретаря правления этой творческой организации писателя Горбатова. В те дни он стал объектом нападок со стороны Софронова, который обвинил его в «непартийном поведении», посоветовав в кулуарах: «Напрасно ты, Софронов, ориентируешься на Фадеева. Он здесь человек не вечный. Будущее не за ним, а за Симоновым. По-товарищески советую поддерживать Симонова и опираться только на него».
Припомнили Горбатову и то, что в 1937 г. его «за принадлежность к троцкизму» исключили на время из партии. Плюс ко всему МГБ в 1948 г. арестовало его жену, популярную киноактрису Т. К. Окуневс-кую, обвиненную в антисоветской пропаганде и интимных отношениях с югославским дипломатом. Личная драма, переживания в связи с угаром антисемитизма в стране, а также нежелание участвовать в разборе персональных дел изгонявшихся из партии коллег заставили этого литератора еврейского происхождения отказаться от переизбрания на партийный пост и уйти в тень. Почти на полгода Горбатов уехал из Москвы, чем навлек на себя обвинения коллег в том, что «нигде, ни разу, ни единым словом не определил своего отношения к борьбе с критиками-космополитами, что позволяло последним считать его своим человеком»30.
Однако были и примеры иного поведения. Обвиненный в космополитизме критик Варшавский, работавший в газете «Советское ис
132

кусство», стал фактически подручным одного из главных гонителей «космополитов» - драматурга Сурова. Будучи членом редколлегии этого издания, последний с помощью шантажа и угроз превратил Варшавского в «литературного негра», сочинявшего для него все - от пьес до личных писем. В начале февраля 1949 г. Варшавский представил Сурову для доклада наверх записку-донос об «истории» возникновения «антипатриотической группы критиков». Спасая себя, малодушный критик порочил друзей и коллег: «Группа как целое существовала при ВТО в форме объединения театральных критиков. ВТО финансировало Юзовского и Гурвича, которые годами бездельничали, не имея возможности высказывать свои взгляды в печати. Долгое время председателем объединения был Юзовский, потом Бояджиев <...> Г. Бояджиев как лидер объединения конфиденциально предложил критикам собираться ежемесячно по первым числам в кабинете ресторана "Арагви" для разговора "по душам". Смысл этих сборищ - только "маститых", по строгому отбору, без "молодежи" - безусловно заключался в том, чтобы сколотить касту театральных критиков, не желающих подчиняться "господствующим" мнениям. Это должна была быть своего рода фронда, противопоставляющая себя "официальной" точке зрения на события театральной жизни. Я был на первом таком сборище, где председательствовал И. Альтман».
Когда этот навет попал в руки Шепилову, тот, направляя его Маленкову, сделал на нем следующую пометку: «Представляю <...> на Ваше (Маленкова. - Г. К.) рассмотрение письмо Я. Варшавского т. Сурову <...> Об особых сборищах антипатриотической группы в "Арагви" я сообщил т. Абакумову»31.
Из этого и подобных ему документов становится понятным, почему Шепилов в посмертно изданных мемуарах никак не обозначил (подобно Симонову) свою роль в событиях начала 1949 г., ограничившись лишь следующим кратким, не внушающим доверия, замечанием по поводу развернувшейся тогда травли «антипатриотов»: «До сих пор не знаю, как и почему родилась идея этой позорной кампании»32.
Что касается последствий обращения Шепилова в МГБ, то, видимо, там сочли сообщенные им факты легковесными, и заговорщиками гонимые критики объявлены не были. Однако общественная расправа над ними не могла не состояться. Произошло это на закрытом партийном собрании ССП 9 февраля. На нем присутствовало в общей сложности 300 литераторов. Фадеев, временно выведенный из строя очередным приступом хронического алкоголизма, в президиуме так и не появился. Не было и Симонова, который под благовидным пред
133

логом - творческий вечер в поддержку детей погибших в войну писателей - уехал в Ленинград. Из руководства союза присутствовал только Софронов, который и задал тон собранию, выступив с основным докладом. Из его уст прозвучали не только обличения критиков театральных, и без того уже несколько недель травимых в СМИ, но и свежая хула в адрес критиков литературных, конечно, еврейского происхождения - Д. С. Данина (Плотке), Ф. М. Левина, А. М. Лейте-са, Л. М. Субоцкого, А. И. Эрлиха, Б. В. Яковлева (Хольцмана). Спекулируя на национальной принадлежности своих жертв, Софронов, Суров и их сподвижники явно стремились расширить их круг.
Выступившие в прениях писатели В. В. Вишневский, М. С. Ша-гинян, Л. В. Никулин, редактор «Литературной газеты» В. В. Ермилов и другие не только солидаризировались с Софроновым, но некоторые из них, следуя его примеру, назвали новых кандидатов в «безродные космополиты». Именно так в «Известиях» в номере от 10 февраля была озаглавлена передовица, знаменовавшая собой пик пропагандистской кампании. В тот день на продолжившемся в ССП партсобрании было принято решение об исключении из партии Альтмана, Субоцкого, Левина и Данина. Такая же участь постигла потом и Борщаговского, правда произошло это в Центральном театре Красной армии, где он состоял на партучете. Беспартийным Гурвичу, Юзовскому, Бояджиеву, Малюгину и Холодову такая символическая гражданская казнь не грозила33.
Достигнув своего апогея, пропагандистская акция становилась все более всеобъемлющей. Охота на «космополитов» поделила советскую интеллигенцию - архитекторов, литературоведов, философов, историков, журналистов, деятелей искусства, работников государственных и общественных учреждений, промышленных предприятий, преподавателей и студентов вузов и техникумов на «гонителей» и «гонимых». Антиинтеллектуальная и антисемитская истерия, набирая обороты, день ото дня ширилась, захватывая все новые имена, регионы, сферы деятельности. Многие тогда были поставлены перед необходимостью сделать во многом судьбоносный для себя выбор. Немало было тех, кто ради карьеры, сохранения обретенного общественного статуса и материального достатка готовы были пойти на сделку с совестью. Чтобы остаться на плаву, они, примкнув к стану победителей, помогали творить расправу над невинными.
Именно так поступил главный редактор газеты «Советское искусство» В. Г. Вдовиченко. Выходец из крестьян Орловской губернии, поднявшийся по служебной лестнице от чернорабочего (в 1918-1922 гг.) до начальника Главного репертуарного комитета
134

Всесоюзного комитета по делам искусств (1938 г.), он после войны, как и Шепилов, переместился из политорганов армии в партийно-идеологическую сферу. Вначале Вдовиченко беспрекословно выполнял все указания главы ОПиА ЦК, воспринимая их как установки высшей партийной инстанции. Но когда Шепилова стали обвинять в покровительстве театральным критикам, а тот попытался отвести гнев начальства, направив его на подчиненных, в том числе и на редактора «Советского искусства» (даже подготовил проект постановления Секретариата ЦК о его увольнении), Вдовиченко, видимо, понял, что его никто, кроме него самого, не защитит, и его будущее определяет иронический лозунг «спасение утопающих - в руках самих утопающих».
12 февраля он направил Маленкову пространную записку, в которой истерично, с надрывом загнанного в угол человека изобразил деятельность критиков как широко разветвленный сионистский заговор, приложив для наглядности список «подозреваемых» из 83 еврейских фамилий. Значительное место в доносе занимал перечень прегрешений К. Симонова, который выставлялся главным защитником и ходатаем еврейства. Однако не ретивое доносительство, не почти погромный характер статей, публиковавшихся в редактируемой им газете («Двурушник Борщаговский», «Враг советской культуры Гурвич» и др.), не уберегли Вдовиченко от участи мальчика для битья, тем более что он стал открыто интриговать против своего бывшего покровителя Шепилова, которому, несмотря на превратности аппаратной фортуны, пока удавалось держать удар.
30 марта глава Агитпропа обратил внимание Маленкова на то, что Вдовиченко явно впадает в радикализм и крайность: «Тов. Вдовиченко <...> в вопросах советского искусства <...> шарахается из одной крайности в другую <...> поднял в газете "Советское искусство" крикливую шумиху, пытаясь изобразить дело так, что космополиты проникли всюду». Поскольку подобное непредсказуемое поведение всегда пугало бюрократию, Маленков внял предостережению Шепилова, и 7 апреля незадачливый редактор лишился своего поста и был отправлен на переподготовку в Академию общественных наук при ЦК ВКП(б)34.
Тяжелые времена наступили и для Симонова. Инвективы Софронова, Сурова, Вдовиченко и других недоброжелателей не могли его не встревожить. Понимая, что над ним нависла реальная угроза, он вынужден был пойти на спасительную ложь, обратившись 15 февраля к Шепилову с заявлением, в котором утверждал, что сыпавшиеся в его адрес обвинения в поддержке антипатриотической группы теат
135

ральных критиков, и, в частности, циркулирующие слухи о редактировании им письма Борщаговского Сталину, являются «клеветническими и провокационными»35.
Чтобы развеять сомнения властей на собственный счет, Симонов по заданию Фадеева или, точнее, Софронова, 18 февраля выступил, по сути, с «прокурорским» докладом на собрании драматургов и критиков Москвы. Еще недавно опекаемых им литераторов, заклейменных теперь как «космополитов», он назвал «ядром» сил, занимающихся «преступной работой», «враждебной советской драматургии». Желая, видимо, перещеголять в интеллектуальном плане своих конкурентов в руководстве ССП, Симонов, кроме того, изложил свое концептуальное видение космополитизма как глобального политического явления, как инструмента планетарной идеологической экспансии американского империализма. Подобный пропагандистский стиль не был внове для Симонова. Посетив в июне 1946 г. США, он был неприятно шокирован их индустриально-небоскребной мощью и бьющим в глаза богатством, подавившими и поразившими его, приехавшего из разоренной войной страны. Под впечатлением от поездки за «железный занавес» литератор написал пьесу-памфлет «Русский вопрос», и стал в ССП главным специалистом по антиамериканской пропаганде. В период антикосмополитической кампании он был назначен ответственным в союзе за подготовку предложений к разрабатывавшемуся в ЦК «Плану мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды», а 19 марта 1949 г. сообщил Маленкову, что готов написать пьесу «Горький в Америке», сулившую «возможность ударить по космополитам»36.
Однако главное внимание писателя оставалось прикованным к тем, кого советская пропаганда пыталась представить врагами внутренними. 28 марта он вместе с Софроновым уведомил Сталина и Маленкова: «Секретариат союза советских писателей ставит вопрос об исключении из рядов союза писателей критиков-антипатриотов Юзовского И. И., Гурвича А. С, Борщаговского А. М., Альтмана И. И., Малюгина Л. А., Бояджиева Г. Н., Субоцкого Л. М., Левина Ф. М., Бровмана Г. А., как не соответствующих п. 2 Устава Союза советских писателей...»
Однако на сей раз власти предпочли умыть руки, передоверив «очищение» ССП руководству самого союза37. Кремлевское начальство могло быть довольным. Круг, что называется, замкнулся. Европеизированный литературный неоромантик Симонов и ура-патриот Софронов плечом к плечу сражались на идеологическом фронте, исполняя волю партии и ее вождя. «Космополитствовавшей»
136

интеллигенции, питавшей иллюзии по поводу того, что вчерашний боевой союз с западными демократиями - реальная предпосылка к послевоенной либерализации сталинского режима, был дан должный урок, отбивший у нее, по крайней мере, на время, охоту к «бессмысленным мечтаниям».
Достигнув желаемого, устроители пропагандистской кампании нажали на директивный стоп-кран. Как по мановению волшебной палочки, очень быстро почти сошли на нет публичные воинственные выступления против «безродных» интеллигентов. Более того, наиболее ретивые и оголтелые их гонители, ратовавшие наподобие Вдовиченко за легализацию антисемитизма, теперь сами оказались нежелательными персонами для режима, сохранявшего, по крайней мере, внешнюю, приверженность коммунистическо-интернационалист-ской риторике. 10 апреля 1949 г. «Правда» подвела итог кампании, умиротворяюще констатируя, что в ней «нашла свое выражение забота партии о правильном, здоровом развитии советской литературы и искусства по пути социалистического реализма». В последующие годы атаки на буржуазный космополитизм как орудие американской идеологической экспансии время от времени возобновлялись, но уже не имели былого размаха. Впрочем, и даже после смерти Сталина образ врага в виде космополита не был полностью исключен из советского пропагандистского арсенала.
Обстановка на Украине
Наблюдая за набиравшей силу еврейской национально-общественной активностью, власти по окончании войны избрали выжидательную тактику, предполагавшую постепенное устранение угрозы так называемого еврейского национализма. Отказ от радикальных мер диктовался в данном случае, видимо, не в последнюю очередь и тем, что, несмотря на гекатомбы периода войны, евреев в рядах коммунистической партии оставалось достаточно много. На 1 января 1946 г. в ней состояло 202878 евреев при общей численности в 5513649 человек (для сравнения: на 1 января 1941 г. приведенным показателям соответствовали цифры 176884 и 3872465)38.
Сталину куда легче было объявить предателями украинских и прибалтийских националистов, запятнавших себя сотрудничеством с гитлеровцами, чем сделать то же самое в отношении национальных лидеров еврейства, которое плечом к плечу с русскими сражалось на фронтах войны и немало потрудилось в тылу. Кроме того, вплоть до
137

конца 1946 г. в стране находились тысячи подлежащих репатриации польских евреев, которые могли стать нежелательными свидетелями в случае проведения открытых репрессий против их советских соплеменников. Подобные акции дали бы и нежелательный для власти импульс бытовому антисемитизму, который буйным цветом распустился на почве послевоенной разрухи и до предела обострившихся социальных трудностей. В наибольшей степени такого рода проблемы были характерны для Украины, где они проявились масштабней, болезненней и острей, чем в других регионах, так же переживших вражескую оккупацию.
Сохранилось обращение группы демобилизованных фронтовиков-евреев из Киева, которое осенью 1945 г. поступило в ЦК ВКП(б) на имя Сталина, Берии и редактора «Правды» Поспелова. «Здесь (в Киеве. - Г. К.) сильно чувствуется влияние немцев, - писали они. - Борьбы с политическими последствиями их политического вредительства здесь не ведется никакой. Здесь распоясались всякого рода националисты, порой с партийным билетом в кармане <...> Здесь свирепствует еще невиданный в нашей советской действительности антисемитизм. Слово «жид» или «бей жидов» <...> со всей сочностью раздается на улицах столицы Украины, в трамваях, в троллейбусах, в магазинах, на базарах и даже в некоторых советских учреждениях. В несколько иной, более завуалированной форме это имеет место в партийном аппарате, вплоть до ЦК КП(б)У. <...> Нарушителями Сталинской конституции, главными виновниками ее опошления стали руководители ЦК КП(б)У и Совнаркома УССР. Это они установили особый режим в отношении евреев, это они организовали изгнание евреев из советского и партийного аппаратов... В ЦК КП(б)У и в СНК УССР взят какой-то новый, совершенно чуждый нашей партии, политический курс в отношении евреев, и это считается сейчас здесь одним из важнейших дел на Украине <...> Есть случаи, когда <...> отдельные евреи, познав на себе все прелести этого нового курса, кончали жизнь самоубийством. Есть евреи-коммунисты, которые приходили в райкомы партии и рвали или бросали свои партийные билеты, так как считали себя недостойными быть в рядах такой партии, которая проводит расовую политику, аналогичную фашистской партии. Есть евреи, которые бегут из Украины, из Киева, как очумелые, чтобы поскорей избавиться от этого антисемитского омута: причем некоторые бегут в другие советские республики, а некоторые пытаются пробраться за границу, в Польшу, Америку. <...> Есть евреи, которые раньше, до войны, считали себя интернационалистами и не чувствовали себя евреями, даже порой забывали
138

об этом: и только теперь, в связи с этим новым курсом, исходящим из ЦК КП(б)У и СНК УССР, они почувствовали, что они евреи, и в них заговорило национальное чувство. <...> Особенно тяжело этот новый курс переживают дети. Антисемитизм пробрался уже в пионеротряды, в школы, в фабзавуч. Ничего не знавшие до сих пор еврейские дети почувствовали к себе вражду со стороны тех детей, у которых родители националисты... Дух интернационализма у нашей молодежи на Украине начинает быстро исчезать»39.
Даже если подобные жалобы доходили до Сталина, они вряд ли могли вызвать у него сочувствие. Тем не менее, он наверняка понимал, что политической изнанкой антисемитизма являются в данном случае антисоветизм и сепаратизм. Поэтому рост массовой юдофобии на Украине был воспринят центром как опасный симптом активизации сил местных националистов, третировавших евреев как прислужников «москалей». Нарастанию тревоги в Кремле способствовал и отчет комиссии УПиА, выезжавшей на Украину в июне 1946 г. В нем констатировалось, что Агитпроп КП(б)У «примиренчески относится к националистическим настроениям», усиливавшимся в среде творческой интеллигенции. Особенно насторожило столичных ревизоров то, что часть украинских ученых открыто разделяли концепцию украинского историка академика М. С. Грушевского, утверждавшего, что украинский народ существует с IV века н. э., а Киевская Русь - не древнерусское, а украинское государство. Наибольшее идеологическое неблагополучие отмечалось в научно-культурных центрах Западной Украины, прежде всего во Львове40.
О серьезности отношения центра к положению во второй по значимости республики СССР свидетельствовало также указание Сталина Жданову подготовить доклад о тамошней кадровой ситуации. В результате была выявлена следующая национальная структура руководящего звена партии на Украине (по состоянию на 1 июля 1946 г.): из 2734 секретарей горкомов и райкомов КП(б)У 1918 (70 %) были украинцами, 739 (23,4 %) - русскими, 53 (1,9 %) - белорусами, 4 (0,2 %) - евреями41.
Кроме того, неослабевающее, а местами даже усиливающееся на западе Украины вооруженное сопротивление националистов Сталин считал во многом следствием неэффективности руководства Н. С. Хрущева, тогдашнего первого секретаря ЦК КП(б)У и председателя Совета министров республики. Слишком долго тот был правителем в Киеве (с 1938 г.), чтобы не обрасти местными связями и потому не быть заподозренным Кремлем в административном расслаблении и «притуплении» политической бдительности. Поэтому,
139

не мудрствуя лукаво, Сталин обратился к двадцатилетней давности успешному опыту кадрового использования такого испытанного борца с региональным сепаратизмом, как Л. М. Каганович. 27 февраля 1947 г. его (для «укрепления партийной и советской работы») утвердили первым секретарем ЦК КПУ(б). Ну а поскольку одновременно Политбюро приняло решение о нецелесообразности дальнейшего совмещения на Украине и в Белоруссии постов председателя Совмина и первого секретаря ЦК, отодвинутый на второй план Хрущев вынужден был теперь довольствоваться должностью председателя республиканского Совмина42.
Казалось, что повторяется ситуация 1925-1928 гг., когда Каганович в качестве генсека ЦК КП(б)У также возглавлял республику. Свое второе наместничество в Киеве он начал с того, что объявил украинский буржуазный национализм главной опасностью. В адресованной республиканскому руководству записке он утверждал: «...большую роль в взращивании буржуазного национализма на Украине сыграло то, что в течение трех лет на Украине хозяйничали немецко-фашистские захватчики... Немцы упорно и систематически отравляли сознание остававшегося на Украине населения и особенно <...> интеллигенции ядом фашизма, прививали им ненависть к русским, евреям, другим народам СССР»43.
Но шаги Кагановича встретили скрытое противодействие со стороны верхушки республиканской номенклатуры. Пришлось в назидание другим жестко одернуть особо недовольных идеологическими новациями секретаря ЦК КП(б)У И. Д. Назаренко и первого секретаря Винницкого обкома партии М. М. Стахурского: первого обвинили в потворстве украинскому национализму, а второго - в антисемитизме. После чего присмиревшему украинскому начальству не оставалось ничего другого, как одобрить составленный Кагановичем проект постановления ЦК КП(б)У «Об улучшении идейно-политического воспитания кадров и о борьбе против проявлений буржуазно-националистической идеологии», в котором особо отмечалось, что националистические силы в республике используют «самое гнусное оружие фашистского мракобесия - антисемитизм»44.
Впоследствии Хрущев обвинял Кагановича, с кем у него сложились «ну просто нетерпимые отношения», в том, что тот «развернул бешеную деятельность в двух направлениях: против украинских националистов и против евреев». Данное утверждение нуждается в уточнении: от Кагановича на Украине пострадали главным образом те евреи, которые являлись креатурой Хрущева. Этот нюанс очень важен для объективной оценки деятельности Кагановича в тот период,
140

как, впрочем, не менее существенен и личный момент, ибо он близко к сердцу воспринимал даже шутки на еврейскую тему. Однажды Сталин поинтересовался у него: «А почему вы, когда мы смеемся над евреями, становитесь грустным, мрачным по лицу?» На это известный своей беспредельной преданностью вождю соратник, с несвойственной ему прямотой ответил: «Видите, товарищ Сталин... в характере евреев сказалось то, что их очень много били, и они, как мимоза. К ней только притронься, она сразу закрывается»45.
Если Кагановичу, несмотря на национальную ментальность и ранимость, пришлось бороться на Украине с еврейским национализмом, то исключительно, что называется, по долгу службы и только в той мере, в какой на этом настаивало МГБ УССР, руководимое тогда генералом С. Р. Савченко. 27 мая 1947 г. тот направил Кагановичу следующую информацию: «...Среди еврейской интеллигенции заметно активизировали свою националистическую деятельность сионистские элементы... В кругах этой еврейской интеллигенции возводится антисоветская клевета на руководителей ВКП(б) и Советского правительства, которыми якобы не созданы необходимые условия для национального существования евреев в СССР и что по окончании Отечественной войны так называемый еврейский вопрос, по их мнению, принял острую форму. В связи с этим высказываются пожелания за создание самостоятельного еврейского государства и организацию эмиграции еврейской молодежи в Палестину. Наиболее активные еврейские националисты создают нелегальные группы среди еврейского населения, обрабатывают его в антисоветском духе, развивая тенденции к выезду в Палестину. МГБ УССР вскрыты и частично ликвидированы во Львове и Черновцах сионистские переправочные пункты, через которые нелегально переправлялись за границу еврейская молодежь и кадровые сионисты. Через эти же пункты в СССР проникали, имея при себе крупные денежные суммы, сионистские эмиссары»46.
Неформальными лидерами еврейской политизированной общественности в Киеве республиканская спецслужба считала писателей Д. Н. Гофштейна и И. Н. Кипниса, академика АН УССР М. М. Губергрица и заведующего кабинетом еврейской культуры при АН УССР Э. Г. Спивака47.
В отличие от середины «интернационалистских» 1920-х гг., когда «княжение» Кагановича на Украине растянулось почти на три года, его второе руководство этой республикой продлилось всего несколько месяцев. Видимо, Сталин полагал, что, запустив механизм жесткой борьбы с местным национализмом, Каганович выполнил
141

свою миссию и дальнейшее его пребывание в Киеве может иметь обратный эффект, негативно воздействуя на украинское самосознание и местную бюрократию. Уже 15 декабря 1947 г. ему было приказано, возвратив полномочия первого секретаря КП(б)У Хрущеву, вернуться в Москву на старый пост заместителя председателя Совета министров СССР48.
Послевоенный рост бытового антисемитизма отмечался не только на ранее захваченных нацистами территориях, но и в местностях, находившихся в глубоком советском тылу, особенно на территориях концентрированного проживания евреев в эвакуации. Показательно, что примерно в одно время с протестом евреев из Киева в ЦК поступило и аналогичное коллективное послание из г. Рубцовска Алтайского края. В нем подробно описывались несколько антисемитских эксцессов, среди которых наиболее серьезным был тот, что произошел 8 июля 1945 г. во время футбольного матча на местном стадионе. Согласно письму, в провоцировании антиеврейских беспорядков существенную роль сыграло странное бездействие городских властей - партийных органов, прокуратуры, милиции49.
Масштабы обыденной юдофобии социальных низов были бы значительно меньшими, если бы по закону сообщающихся сосудов она не подпитывалась антисемитизмом политических верхов, что, кстати, не утаилось от отдельных представителей еврейского населения. Правда, объективности ради необходимо отметить, что та же власть особо и не поощряла «плебейский» антисемитизм, более того, опасаясь любой «самодеятельности» снизу, жестко его подавляла, особенно когда тот начинал принимать серьезные формы.
Усиление контроля над Еврейским комитетом
Сдерживая стихийную «низовую» юдофобию, власть одновременно активизировала организованную борьбу с «еврейским национализмом». Эта политика, регулируемая и дозируемая вышколенным чиновничеством, воспринималась властью как непременное условие дальнейшего процветания государства. Соответствующая зачистка кадров предпринималась еще в годы войны (главным образом, в культурно-идеологической сфере). Наступление мирной жизни не только не способствовало свертыванию соответствующей политики, наоборот, она стала стремительно усиливаться. И одними из первых это почувствовали на себе сотрудники СИБ. Дело в том, что, что после смерти Щербакова эту организацию возглавил Лозовский, являвшийся одновременно, как впоследствии показал арестованный 142

И. С. Фефер, «фактическим руководителем» ЕАК50, чье «националистическое перерождение» давно тревожило Сталина, который, видимо, хотел нейтрализовать влиятельного покровителя ЕАК, устранив его из кремлевской элиты.
В августе 1945 г. Сталин поручил Г. Ф. Александрову, у которого всегда были натянутые отношения с Лозовским, проверить СИБ. Уже 1 сентября на заседании Оргбюро ЦК начальник УПиА, ссылаясь на то, что с окончанием войны отпала необходимость в освещении боевых действий, предложил в месячный срок прекратить деятельность СИБ51. Однако Сталин не поддержал идею немедленного закрытия СИБ, а избрал тактику ужесточения контроля над ним и постепенного вытеснения оттуда евреев. В соответствии с этой установкой Александров 22 ноября предложил Маленкову «значительно сократить» аппараты СИБ, ЕАК, других антифашистских комитетов. А еще через два дня Лозовский, не желая, вероятно, играть роль затравленного зверя в готовящейся номенклатурной охоте, обратился к Молотову с просьбой сложить с него полномочия начальника СИБ и позволить сосредоточиться в МИДе «на японских и других дальневосточных делах», поскольку в Китае «надвигается с помощью американцев гражданская война»52. Однако Молотов заверил старого протеже в поддержке и уговорил не давать заявлению дальнейшего хода. Приободренный Лозовский вновь воспрянул духом и через несколько месяцев подготовил и направил в ЦК проект постановления о преобразовании СИБ в Министерство печати и информации, надеясь на назначение на новый министерский пост, что, впрочем, было воспринято Сталиным как непростительная дерзость. По его личному указанию в июне 1946 г. под председательством все того же Александрова в СИБ нагрянула новая комиссия ЦК ВКП(б), которая вскоре представила вождю так называемую справку № 8, в которой в тезисной форме были зафиксированы следующие «упущения в кадровой работе» Лозовского: «а) аппарат засорен; б) подбор работников по личным и родственным связям; в) недопустимая концентрация евреев».
По итогам проверки Сталину тогда же была направлена и записка с детальными данными по национальному составу СИБ, подтверждавшими эту «концентрацию» (из 154 работников русских - 61, евреев - 74, представителей других национальностей - 19)53.
Кремлевских оргвыводов ждать долго не пришлось. 24 июля Лозовский был снят с поста заместителя министра иностранных дел. Тем самым обрубалась связь покровителя ЕАК с кремлевским руководством в лице Молотова, на помощь которого он не мог более рас
143

считывать. Удаление Лозовского из внешнеполитического ведомства произошло в рамках новой чистки по «пятому пункту», в ходе которой лишились своих постов и другие заместители министра иностранных дел - М. М. Литвинов и И. М. Майский.
Поскольку Лозовский пока оставался начальником СИБ, к нему в качестве «ока государева» переводились из аппарата ЦК бывший помощник Г. М. Димитрова по Коминтерну Б. Н. Пономарев (первым заместителем) и С. И. Соколов (заместителем по кадрам)54. При активном участии этих соглядатаев, действовавших под непосредственным руководством Александрова и Суслова, было подготовлено постановление ЦК от 9 октября «О работе Советского Информбюро». В нем ведомство Лозовского обвинялось в совершении «грубой ошибки», состоявшей в неспособности эффективно противостоять усилившейся англо-американской антисоветской пропаганде. Исправить подобное упущение призвана была предстоящая реорганизация СИБ, предусматривавшая закрепление за ним формального статуса учреждения «при Совете Министров СССР» с фактическим подчинением аппарату ЦК ВКП(б), осуществлявшему «политическое руководство и контроль». Одновременно вводилось и обязательное цензурирование Главлитом всех материалов СИБ и ЕАК, предназначенных для отправки за границу. Под предлогом необходимости сокращения наполовину бюрократического аппарата СИБ там началась и радикальная чистка, нацеленная прежде всего на максимальное увольнение евреев55.
Однако, оставаясь руководителем ведомства, Лозовский препятствовал антиеврейским гонениям. Более того, как доносил наверх Пономарев, Лозовский, несмотря на его возражения, принял на руководящие должности «неких Соркина, Евновича и Долицко-го, которых по политическим соображениям нельзя было не только выдвигать в номенклатуру работников, утверждаемых ЦК, но и держать даже на рядовой работе...». В то же время в ЦК потоком пошли анонимки, в которых утверждалось, что СИБ, оставшись после смерти Щербакова без руля, превратилось в «злокачественную опухоль на здоровом теле»56.
Неотвратимая развязка произошла летом 1947 г. 19 июня ЦК направил в СИБ новую комиссию, и через шесть дней решением Политбюро Лозовский был снят со своего поста. Его преемником стал Пономарев, давно готовившийся занять это кресло. То, что удаление Лозовского произошло именно в это время, объясняется тем, что не доверявший ему Сталин замыслил превратить эту пропагандистскую организацию в негласный филиал Комитета информации (КИ) при
144

Совете министров СССР, вновь созданной во главе с Молотовым универсальной разведслужбы (объединила соответствующие подразделения МГБ, МИД, Минвнешторга, военного ведомства). 25 июня Политбюро предписало КИ установить с СИБ «постоянный контакт в отношении использования его работников за границей в целях получения полезной для Советского Союза информации»57.
Отстраненный от активной политической деятельности Лозовский вплоть до своего ареста в начале 1949 г. находился в «подвешенном» состоянии, оставаясь, впрочем, главным редактором издававшегося «Дипломатического словаря» и преподавая в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б).
После низложения Лозовского аппарату ЦК стало значительно проще ликвидировать и его детище - ЕАК, в котором тогда состояло 70 человек, в том числе 15 членов президиума. Повседневную деятельность комитета обеспечивали 18 сотрудников его штатного аппарата и 60 работников редакции газеты «Эйникайт»58.
Собственно, чиновники на Старой площади уже давно пытались поставить на комитете крест. Еще в конце декабря 1945 г. заместитель председателя КПК при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятов и заместитель начальника УК Е. Е. Андреев докладывали Маленкову о «политически вредных» намерениях руководства ЕАК превратить эту организацию в «какой-то комиссариат по еврейским делам» и предлагали «неотложно» рассмотреть вопрос о его дальнейшей судьбе: если он будет существовать и далее, то «укрепить его кадрами» или «распустить как организацию, исчерпавшую задачи, возложенные на нее в годы Отечественной войны». Однако впервые реальная угроза ликвидации нависла над ЕАК летом 1946 г., когда в ходе проверки СИБ в подчиненный ему комитет прибыла комиссия во главе с ответственным сотрудником ЦК А. К. Тюриным. По его распоряжению сотрудники МГБ изъяли документацию комитета и вывезли ее в ЦК для ревизии. Тогда же заместитель начальника отдела внешней политики ЦК (ОВП) А. С. Панюшкин заявил Михо-элсу и Феферу: «Есть мнение закрыть ЕАК». На что Михоэлс возразил, что считает это намерение преждевременным, «так как фашизм еще не исчез и с ним нужно бороться»59.
Вообще же лидеры еврейской общественности держались с властями достаточно уверенно, убедительно обосновывая необходимость дальнейшего функционирования ЕАК, в том числе, и прибегая к официальной идеологической риторике о том, что демократические силы во всем мире должны противостоять американскому империализму, смыкающемуся с самыми реакционными фашистскими диктатурами.
145

Более того, незадолго до начала проверки ЕАК члены его президиума писатели Фефер, Квитко и Маркиш, добившись приема у секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) Г. М. Попова, ходатайствовали об открытии в Москве еврейского клуба и еврейской типографии, оборудование для которой обещал прислать из США журналист Б. Ц. Гольдберг. Возможно, что и вследствие подобной активности комитета власть не пошла тогда на ликвидацию ЕАК и дала добро на дальнейшее его существование, но под усиленным контролем сверху: 1 августа было принято решение о выводе ЕАК из структуры СИБ и передаче его в ведение ОВП60.
Возглавлявший этот отдел Суслов воспринял такое расширение своих обязанностей, а значит, и ответственности, без особого энтузиазма. Все дальнейшее поведение этого высокопоставленного партчи-новника убедительно свидетельствовало о стремлении во что бы то ни стало избавиться от этого, чреватого серьезными неприятностями кураторства. В конце сентября комиссия ЦК, завершив проверку ЕАК, представила Суслову «Справку о деятельности Антифашистского еврейского комитета». В ней ЕАК обвинялся не только в том, что превратился в «главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийно-советскими органами», но и в том, что «... в советских условиях продолжает линию буржуазных сионистов и бундовцев и по существу <...> борется за реакционную идею единой еврейской нации». Комиссия предлагала «ЕАК распустить, а функции по пропаганде за границей возложить на Совинформбюро»61. Этот «приговор» перекочевал в записку Суслова, направленную 19 ноября 1946 г. секретарям ЦК Жданову, Кузнецову, Н. С. Патоличеву и Попову. Показательно, что в этом документе Суслов мотивировал необходимость закрытия ЕАК и следующим, изрядно сдобренным марксистско-ленинской догматикой доводом: «Как известно, Ленин и Сталин считали, что нельзя говорить о евреях, территориально разбросанных по всему миру, экономически разобщенных и говорящих на разных языках, как о единой нации, что весь ход истории свидетельствует о процессе слияния евреев с окружающим населением, и что этот неизбежный процесс является надежным и прогрессивным путем разрешения еврейской проблемы»62.
Это рассуждение отражало реальное намерение власти решать еврейский вопрос отнюдь не посредством создания еврейской территориальной автономии, о чем громогласно возвестила советская пропаганда еще в конце 1920-х - начале 1930-х гг., а путем ассимиляции, о чем свидетельствовало и следующее положение из подписанного к
146

печати 12 сентября 1952 г. 15 тома переиздававшейся тогда «Большой советской энциклопедии»: «...Евреи не составляют нации <...> Ленинско-сталинская национальная политика привела к тому, что "еврейского вопроса" в СССР не существует. <...> В СССР и странах народной демократии евреи особенно быстро ассимилируются народами, в среде которых они живут»63.
В свете такого выбора властей дальнейшее существование еврейских национально-культурных учреждений объективно представлялось ненужным и даже вредным. Тем не менее, как будто уже предрешенного разгона ЕАК тогда не произошло. Видимо, Сталин, которого Бухарин в свое время назвал «гениальным дозировщиком»64, и в данном случае не склонен был рубить с плеча. Он не согласился с ликвидаторским проектом аппарата ЦК, видимо, полагая, что для решительных действий в отношении ЕАК время еще не приспело.
Так или иначе, но если в декабре 1946 г. Михоэлсу и Феферу со Старой площади было уже дано указание подготовить обращение к зарубежным еврейским организациям о закрытии комитета (притом что МГБ тогда вторично изъяло и вывезло его архив), а 7 января 1947 г. Суслов вновь направил (насей раз вместе с Александровым) руководству (Молотову и секретарю ЦК Кузнецову) записку с предложением прекратить деятельность ЕАК, то уже 2 февраля архив был возвращен, и Суслов, позвонив на следующий день Феферу, сказал, что никаких изменений пока не будет, и комитет может работать, как и прежде65.
Приободренные Михоэлс и Фефер 16 апреля обратились к Молотову с просьбой принять их для «выяснения ряда принципиальных вопросов, связанных с дальнейшей деятельностью ЕАК в зарубежных странах». И хотя встреча не состоялась, руководителям комитета через Жемчужину удалось поблагодарить Молотова за поддержку. Спустя месяц заведующий сектором общественных организаций ОВП Г. В. Шумейко неожиданно даже похвалил руководство комитета за высокий уровень пропаганды66.
Описанные события свидетельствуют, что власть колебалась и явно не решалась широко применить в отношении еврейской национальной интеллигенции «хирургические методы» (аресты в этой среде пока носили исключительный и единичный характер). Отложив ликвидацию ЕАК, верхи стали воздействовать на него посредством корректирующей «терапии»: в июне-июле 1947 г. в ЦК было подготовлено несколько проектов постановлений, в которых дальнейшее существование комитета специально оговаривалось соблюдением следующего главного условия - «работа среди еврейского населения Советского Союза не входит в его обязанности»67.
147

Однако дальше проектов дело так и не пошло. В ЦК, вероятно, полагали, что, уцелев сейчас, ЕАК обречен: решение Кремля о его закрытии может последовать в любой момент. Однако не посвященные в тайны Кремля Михоэлс и его товарищи, отстояв свою организацию, впали в эйфорию, не предполагая, что время испытаний для них наступит очень скоро.
В сравнении с «цековской» бюрократией, не забывшей грозный 1937-ой и оттого в большинстве своем не заинтересованной в антисемитском аутодафе (из опасения самой пострадать от искр репрессивного пламени), функционеры госбезопасности, повязанные жесткой дисциплиной и почитавшие превыше идеологических догматов конкретную волю вождя, представляли собой куда более острое орудие в арсенале антиеврейской политики. Впрочем, полное уподобление аппарата госбезопасности бездумному и «неодушевленному» репрессивному инструменту, думается, не совсем корректно. Пусть даже Сталин предпочитал видеть в людях с Лубянки лишь не рассуждающих и безотказных исполнителей своей воли и «грязной» политико-репрессивной работы (к их, по его мнению, интеллектуальным «соседям» со Старой площади он относился более уважительно), в МГБ, тем не менее, надеялись сохранить за собой инициативу, пытались отстаивать собственное мнение и интересы. Причем, глава МГБ В. С. Абакумов и его подчиненные - наряду с тем, что стремились (в погоне за наградами, чинами и материальными благами) угодить Сталину, демонстрируя (порой даже сверх требуемого) служебное рвение, личную преданность и бдительность (тонко играя при этом на пристрастиях, слабостях, тайных и явных страхах вождя, в том числе и перед «происками еврейских буржуазных националистов») - пытались при этом по-своему усмотрению реализовывать указания из Кремля, «корректируя» их и даже иногда, следуя здравому смыслу, сглаживать репрессивную заостренность, за что, собственно, и «погорел» тот же Абакумов (об этом ниже).
Именно здравый смысл все чаще стал изменять быстро дряхлевшему Сталину, причем даже в большей степени, чем в 1937-м, когда он был существенно здоровей и моложе. Это проявлялось, в том числе, и в усиливавшихся с каждым годом опасениях, что облеченные его доверием родные и близкие могут быть вовлечены в козни врагов, в том числе и сионистов. Отсюда болезненная подозрительность к евреям, как уже вошедшим в число его родственников, так и пытавшихся сблизиться с ними. Хорошо известна роль Сталина в печальной любовной истории его дочери Светланы с известным литератором и киносценаристом А. Я. Каплером, арестованным в марте 1943 г.
148

Во многом из-за вмешательства отца расстроился и заключенный через год брак Светланы со студентом Московского института международных отношений Г. И. Морозовым. Затаив неприязнь к этому еврейскому юноше, Сталин не пожелал даже встретиться и познакомиться с ним. Молодым не разрешили жить в Кремле, а поселили в доме Совета министров СССР на Берсеневке в печально знаменитом «Доме на набережной».
Эта явная антипатия Сталина к еврейскому родственному окружению и породила тот мифический «сионистский заговор», который привел к тайному убийству Михоэлса и разгрому ЕАК. А началось все с того, что, выполняя поручение вождя о слежке за его близкими, шеф госбезопасности Абакумов представил осенью 1947 г. в Кремль информацию о контактах Светланы и Григория Морозова с неким И. И. Гольдштейном, расспрашивавшим их по просьбе С. М. Михоэлса о всесильном родственнике.
В ходе начавшейся оперативной разработки Гольдштейна выяснилось, что тот работает в Институте экономики АН СССР, а с Михо-элсом познакомился через своего давнего друга 3. Г. Гринберга - научного сотрудника академического Института мировой литературы и ближайшего помощника Михоэлса по работе с еврейской научной интеллигенцией. Осенью 1946 г. Гринберг привел Гольдштейна в ЕАК на Кропоткинскую, 10, где тот долго беседовал с Михоэлсом, в том числе и о знакомых Гольдштейну родственниках Сталина. Интерес к ним был вызван у руководителя ЕАК, думается, тем, что через близких правителя он надеялся доводить до того наиболее полную информацию о проблемах советских евреев, в том числе и с целью противодействия усилившемуся после войны антисемитизму. А пока Михоэлс попросил своего собеседника познакомиться со Светланой Сталиной и Григорием Морозовым, что и произошло в декабре на одном из семейных праздников у Е. А. Аллилуевой, жившей вместе со вторым мужем еврейского происхождения Н. В. Молочниковым в том же «Доме на набережной»68.
Е. А. Аллилуева, которую Гольдштейн знал еще с 1929 г. по совместной работе в советском торгпредстве в Берлине, первым браком была замужем за братом жены Сталина П. С. Аллилуевым, неожиданно умершим в ноябре 1938-го, как говорили, от сердечного приступа. Произошло это после того как, возвратясь из отпуска, тот узнал, что многие его сослуживцы по автобронетанковому управлению Красной армии арестованы как враги народа. Однако существовала и другая версия, представлявшаяся Сталину наиболее достоверной: Е. А. Аллилуева, дочь новгородского попа, отравила мужа, причем, не
149

без участия Молочникова, с кем была знакома с 1930 г.69 Личную драму пережила тогда и сестра П. С. Аллилуева - Анна. Ее мужа, бывшего руководителя столичного управления НКВД С. Ф. Реденса, расстреляли 12 февраля 1940 г. как креатуру низвергнутого наркома внутренних дел Н. И. Ежова.
То ли боясь мести за санкционированные им репрессии, то ли еще по какой-то причине, но с конца 1930-х Сталин больше не встречался с родственниками двух покойных жен, наложив на них опалу. Их больше не допускали в Кремль, на правительственные дачи, лишили других номенклатурных благ. Проворные чиновники, чутко уловив настроение «хозяина», даже «уплотнили» Аллилуевых в жилплощади, подселив в их квартиры в «Доме на набережной» соседей. Прозябая в положении отверженных, Аллилуевы изливали копившиеся годами обиды в постоянных пересудах и сетованиях по поводу бед и несчастий, обрушившихся на них по воле всесильного родственника.
Эти и другие перипетии взаимоотношений Сталина с близкими главным образом и обсуждались Михоэлсом и Гольдштейном во время встреч. Однако неформальному лидеру советского еврейства вскоре пришлось распрощаться с иллюзиями о возможности повлиять на кремлевскую национальную политику посредством родственников диктатора. Еще в мае 1947 г. Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом. Как показал потом на следствии Гольдштейн, когда он в июле сообщил об этом Михоэлсу, тот якобы заметил: «Да, печальная история для нас, Морозову так и не удалось закрепиться в семье Сталина... Но надо восстановить этот брак»70.
Собственно, никакого официального развода и не было. Просто Морозова выставили из квартиры, отобрав у него паспорт со штампом о регистрации брака. Наверняка эта семейная драма случилась не столько вследствие причин «личного порядка», на чем настаивала впоследствии С. Аллилуева, сколько из-за вмешательства ее отца, давно тяготившегося родственниками-евреями. Хрущев видел причину этого развода в том, что у Сталина тогда «разгорелся приступ антисемитизма»71. Да и та же Светлана вспоминала, что после того как весной 1949 г. она вновь вышла замуж - на сей раз за сына А. А. Жданова Юрия, - отец как-то посетовал: «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька». На что та попыталась возразить в том духе, что молодежь не интересуется сионизмом. «Нет! Ты не понимаешь! - гневно прозвучало в ответ. - Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат...»72
Окончательно вышедших у Сталина из доверия Аллилуевых начали арестовывать в декабре 1947 г. Первой (10 декабря) взяли
150

Е. А. Аллилуеву, обвиненную в том, что та «на протяжении ряда лет у себя на квартире устраивала антисоветские сборища, на которых распространяла гнусную клевету в отношении главы Советского правительства». Тогда же арестовали и ее мужа Молочникова. А 6 января 1948 г. пришли за ее дочерью, артисткой Малого театра К. П. Аллилуевой (Политковской). Члена ССП А. С. Аллилуеву взяли под стражу 29 января. По тому же делу были арестованы также дружившие с Аллилуевыми театровед Л. А. Шатуновская, ее муж, профессор-физик Л. А. Тумерман, жена заместителя министра вооруженных сил СССР по тылу А. В. Хрулева Э. С. Горелик и др. Отправив своих родственников в тюрьму, Сталин сказал дочери: «Болтали много. Знали слишком много... А это на руку врагам...»73.
После нескольких допросов с пристрастием Е. А. Аллилуева 16 декабря показала, что ее старый знакомый Гольдштейн, заходя в гости, расспрашивал о Сталине, его дочери Светлане и том, как у нее складываются отношения с Григорием Морозовым. В результате уже через три дня Гольдштейн оказался на Лубянке, причем его арест проводился без санкции прокурора, по личному указанию Абакумова, который получил от Сталина конкретные инструкции о порядке ведения следствия. По этому поводу в июле 1953 г., находясь под арестом, бывший заместитель начальника следственной части по особо важным делам (СЧОВД) МГБ В. И. Комаров показал: в конце 1947 - начале 1948 г. мне в кабинет в Лефортовской тюрьме позвонил Абакумов и заявил: «Инстанции (Сталин. - Г. К.) считают, что Гольдштейн интересовался личной жизнью руководителя Советского правительства не по собственной инициативе, а что за его спиной стоит иностранная разведка...».
Ознакомленный с тем же указанием другой заместитель начальника СЧОВД М. Т. Лихачев сразу же вызвал к себе ведущего дело Гольдштейна полковника Г. А. Сорокина и приказал ему «размотать шпионские связи Гольдштейна и выявить его шпионское лицо». Что происходило дальше, ясно из объяснения, данного Сорокиным 3 января 1954 г. комиссии по расследованию незаконной деятельности МГБ: «...никаких материалов, изобличающих Гольдштейна в шпионской деятельности, и даже вообще какого-либо дела против Гольдштейна я ни от кого не получал, и, как впоследствии мне стало ясно, такового вообще в МГБ не имелось. <...> По истечении некоторого времени на допрос Гольдштейна явился Комаров и сказал, что он имеет распоряжение Абакумова о применении к Гольдштейну мер физического воздействия. Это указание Абакумова <...> Комаров выполнил в тот же вечер при моем участии. На следующий день Гольдштейн в отсутс
151

твие Комарова дал мне показания о том, что со слов Гринберга ему известно, что в президиуме Еврейского антифашистского комитета захватили руководство отъявленные буржуазные националисты, которые, извращая национальную политику партии и Советского правительства, занимаются несвойственными для комитета функциями и проводят националистическую деятельность. Кроме того, Гольд-штейн показал о шпионской деятельности Михоэлса и о том, что он проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, как показал Гольдштейн, интересовались американские евреи...»75.
Добыв «доказательства» «американского следа» в деле, следствие тем самым исполнило поставленную Сталиным задачу: подтвердило его подозрение, что Михоэлс и другие «еврейские националисты» вели целенаправленный сбор информации о генсеке по заданию вражеской разведки. Удовлетворенный Абакумов распорядился зафиксировать «выбитые» из Гольдштейна сведения в официальном протоколе (первом с момента ареста!). После редактуры полковника Я. М. Бровермана (считался на Лубянке «писарем», то есть специалистом по фальсификации протоколов допросов, проводившихся Комаровым, Сорокиным и другими следователями-«забойщиками») «признание» Гольдштейна в результате приобрело следующий вид: «Михоэлс дал мне задание сблизиться с Аллилуевой, добиться личного знакомства с Григорием Морозовым. "Надо подмечать все мелочи, - говорил Михоэлс, - не упускать из виду всех деталей взаимоотношений Светланы и Григория. На основе вашей информации мы сможем разработать правильный план действий и информировать наших друзей в США, поскольку они интересуются этими вопросами"». Оформленный 9 января 1948 г., протокол допроса на следующий день был представлен Абакумовым Сталину76.
Гринберга, которого по принуждению оговорил Гольдштейн, арестовали 28 декабря 1947 г. Поскольку по версии следствия Гринберг служил передаточным звеном между Михоэлсом и Гольдштейном, ему была уготована роль еще одного разоблачителя националистических козней руководства ЕАК. Путем угроз, насилия и обмана Гринберга заставили показать, «что Еврейский антифашистский комитет группирует вокруг себя еврейское население, разжигает у него националистические тенденции и, таким образом, является центром еврейских националистов ... что вся эта подрывная работа направляется американцами...» 22 декабря 1949 г., не выдержав издевательств, Гринберг умер от инфаркта миокарда во Внутренней тюрьме МГБ77.
152

Дальнейшая судьба Гольдштейна определилась 29 октября 1949 г., когда Особое совещание, подведя черту под следствием, постановило заключить этого «особо опасного шпиона» на 25 лет в тюрьму МГБ. 10 ноября его этапировали в Верхнеуральский централ под Магнитогорском. Потом перевели во Владимирскую тюрьму, где он скончался 30 октября 1953 г.
После того как МГБ удалось добыть «доказательства» существования в стране американо-сионистского заговора против СССР, участь якобы возглавлявшего его Михоэлса была предрешена. Для Сталина он превратился в личного врага, вместе с сообщниками завлекшего беспечных Аллилуевых в «шпионские сети». Именно после арестов Аллилуевых, Гольдштейна, Гринберга и других «заговорщиков» политический сыск в СССР приобрел ярко выраженный антисемитский характер. Арестованный после смерти Сталина, бывший начальник СЧОВД М. Д. Рюмин показал в июне 1953 г.: «С конца 1947 г. в работе следственной части по особо важным делам начала отчетливо проявляться исходившая от Абакумова и реализуемая впоследствии Леоновым, Лихачевым и Комаровым тенденция рассматривать лиц еврейской национальности врагами Советского государства. Эта установка приводила к необоснованным арестам лиц еврейской национальности по обвинению в антисоветской националистической деятельности и американском шпионаже»78.
Однако, выставив Абакумова главным антисемитом, Рюмин не сказал да и не мог сказать всей, ставшей потом очевидной, правды: основная вина за нагнетание официального антисемитизма и превращение аппарата МГБ в ударную силу этой политики лежала на Сталине, что со всей убедительностью проявилось в истории физического устранения национально-культурного лидера советского еврейства Соломона Михоэлса.
Гибель Михоэлса (новая версия)
Все началось со сверхсекретного разговора, произошедшего 27 декабря 1947 г. в ходе встречи Сталина с вызванными в Кремль Абакумовым и его заместителем по МГБ С. И. Огольцовым. Анализ записей в журнале регистрации посетителей кремлевского кабинета вождя свидетельствует, что этот визит был не совсем обычным. Ведь предшествующие посещения Абакумовым главного кабинета страны были и непродолжительными (от 5 до 25 минут), и проходили в присутствии соратников Сталина по Политбюро, а также некоторых министров и других высокопоставленных чиновников. Между тем, оз
153

наченная беседа проходила без посторонних (вследствие, наверняка, ее особой важности и конфиденциальности) и длилась более одного часа, с 20-20 до 21-3579.
В тот вечер руководители госбезопасности, по всей видимости, намеревались, ознакомив вождя с только что полученными, но пока что не оформленными в виде протокола «признаниями» Гольдштейна о «шпионской деятельности Михоэлса» и «повышенном интересе к личной жизни главы Советского правительства», получить от хозяина кабинета, во-первых, санкцию на арест оговоренного Гольдштейном Гринберга (что им удалось) и, во-вторых, самое главное, - указание по поводу дальнейших действий в отношении ставшего вдруг «опаснейшим преступником» Михоэлса. И это намерение также было реализовано. Подтверждение тому содержится в данном 18 марта 1953 г. Берии письменном объяснении Огольцова, где о более чем пятилетней давности визите к Сталину сказано следующее: «Во время беседы <...> товарищем Сталиным была названа фамилия Михоэлса, и в конце беседы было им дано указание Абакумову о необходимости проведения специального мероприятия в отношении Михоэлса, и что для этой цели [следует] устроить "автомобильную катастрофу"»80.
Такой способ тайного устранения неугодных был не новым в арсенале вождя. В июле 1939 г. посредством «автомобильной катастрофы» он разделался с бывшим послом в Китае И. Т. Бовкуном-Луган-цем и его женой. А перед войной по такому же сценарию готовилась, как указывалось, и ликвидация смещенного наркома иностранных дел М. М. Литвинова81.
Так еврейскому артисту, по сути, был вынесен заочный смертный приговор, исполнение которого стало теперь «техническим» вопросом. Почему Сталин не приказал просто арестовать Михоэлса и не свел с ним счеты в подвалах Лубянки, а пошел на связанную с определенным риском спецоперацию по его устранению? Очевидно, как и в истории с похищением шведского дипломата Рауля Валленберга в 1945 г. (был захвачен в Будапеште и тайно вывезен в Москву тем же Абакумовым), этот риск он счел оправданным, поскольку как в одном, так и в другом случае главным было избежать - во что бы то ни стало - крупных международных скандалов, коими они (эти случаи) были чреваты. Показательно, что когда министр госбезопасности Белоруссии Л. Ф. Цанава спросил у Огольцова о причине тайного устранения Михоэлса, последовал ответ: «на Михоэлса делают большую ставку американцы, но арестовывать его нецелесообразно, так как он широко известен за границей»82.
154

Получив от Сталина «заказ» на спецоперацию, Абакумов сразу принялся его исполнять. Огольцов потом проговорился Цанаве, что первоначально «"боевая группа МГБ СССР" предпринимала меры к убийству Михоэлса еще в Москве, но сделать это не удалось, так как Михоэлс ходил по Москве в окружении многих женщин»83.
Именно это обстоятельство, очевидно, и навело позднее Абакумова на мысль избрать местом проведения спецоперации не шумную и многолюдную столицу, а отдаленную провинцию с еще не устоявшейся после военного лихолетья жизнью, где при необходимости проще было списать внезапную гибель человека на какую-либо случайность. Вот почему еще не оправившемуся после нацистской оккупации Минску и суждено было стать местом гибели Михоэлса. Однако это не означает того, что место и время убийства были определены на Лубянке, и что состоявшаяся в начале января 1948 г. командировка Михоэлса в Минск была инспирирована МГБ. Впрочем, существует и противоположная точка зрения. Утверждается, что Михоэлс должен был выехать в Ленинград, чтобы там как член комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства участвовать в отборе театральных спектаклей, достойных этой награды. Однако, поддавшись уговорам своего давнего знакомого театроведа В. И. Голубова (публиковался под псевдонимом «В. Потапов», был негласным агентом МГБ), он, неожиданно передумав, решил направиться с такой же миссией в Минск84.
Судя по материалам следствия, проведенного Берией в марте 1953 г., руководство МГБ в начале 1948 г. отнюдь не пыталось заманить Михоэлса в Минск. Из показаний участников спецоперации, несмотря на имеющиеся в них понятные несовпадения и противоречия (давались по прошествии более пяти лет после гибели Михоэлса) ясно, что решение о ликвидации Михоэлса в Минске принималось уже после того как стало известно, что он туда поедет. Отъезд состоялся вечером 7 января, когда Михоэлс, сопровождавшийся Голубо-вым-Потаповым и работником Комитета по делам искусств И. М. Ба-рашко, отбыли из Москвы на поезде. Зная об этом отъезде заблаговременно (во всяком случае, со 2 января 1948 г., когда Михоэлсу было вручено командировочное удостоверение85), Абакумов, тем не менее, доложил о нем Сталину, скорее всего, не ранее вечера 6 января, уже будучи уверенным, что эта поездка не сорвется. И тогда же, а не по прибытии Михоэлса к месту назначения, как потом в своих путаных показаниях утверждал Абакумов, Сталин «дал указание именно в Минске и провести ликвидацию Михоэлса...»86.
Распорядился так Сталин, видимо, по телефону, находясь на «Ближней» (подмосковной) даче, поскольку в новом 1948 г. первый
155

визит Абакумова в Кремль состоялся только 10 января87. В ходе этого разговора Сталин также подтвердил свое прежнее решение (теперь уже применительно к Минску): Михоэлс должен «случайно» погибнуть на дороге. Светлана Аллилуева, гостившая тогда у отца, вспоминала: «Ему (Сталину. - Г. К.) что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию - это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал эту автомобильную катастрофу»88. Очевидно, сразу после этого Абакумов связался по ВЧ (высокочастотная телефония) с министром госбезопасности Белоруссии Л. Ф. Цанавой. И хотя разговор велся по линии засекреченной связи, Абакумов был предельно осторожен. Лишь убедившись, что рядом с его собеседником никого не было, он без конкретных пояснений спросил: «Имеются ли в МГБ Белорусской ССР возможности для выполнения <...> важного решения правительства и личного указания Сталина?» Поскольку вопрос звучал, как приказ, последовал положительный ответ, и беседа на этом завершилась.
Составив примерный план спецоперации, Абакумов, чтобы согласовать его со Сталиным, вновь позвонил в Кремль. Вождь, дав добро, потребовал детально информировать его по ходу реализации спецзадания. Затем был обговорен персональный состав бригады оперативников. Руководителем назначили генерала Огольцова, в распоряжение которого поступали: полковник Ф. Г. Шубняков -руководил во втором главном (контрразведывательном) управлении МГБ СССР отделом, специализировавшимся на американской агентуре, в том числе и из числа еврейских националистов; полковник В. Е. Лебедев и старший лейтенант Б. А. Круглое - особого рода «транспортники» из возглавлявшегося П. А. Судоплатовым отдела «ДР» (служба террора и диверсий), имитировавшие «ликвидации» под случайные автокатастрофы; майор А. X. Косырев - секретарь Огольцова. Кроме того, известно, что в спецоперации был задействован и некий майор Н. Ф. Повзун. Впоследствии Огольцов и Шубняков, перечисляя в показаниях тех, кто отправился вместе с ними в Минск, его не упомянули. Скорее всего, это был сотрудник белорусских органов госбезопасности, в силу каких-то обстоятельств привлеченный к спецоперации.
Вечером 7 января, то есть сразу после отбытия Михоэлса из Москвы, Абакумов провел инструктаж личного состава бригады, объявив, что на утро 8 января намечен ее выезд на двух легковушках в Минск. После инструктажа Абакумов вновь связался с Цанавой. Теперь он сообщил ему, что для проведения спецоперации завтра вечером «бо
156

евая группа МГБ СССР» во главе с Огольцовым, соблюдая максимальную конфиденциальность и не заезжая в республиканское МГБ в Минске, прибудет на его, Цанавы, загородную дачу, и что он будет помогать Огольцову руководить операцией на месте. Суть этой операции Абакумов и на сей раз не решился раскрыть по телефону. О том, что она предполагает ликвидацию Михоэлса, Цанава узнал только от Огольцова по приезде того вместе со своими людьми на дачу министра в Слепянке89.
Первые три дня по прибытии на место Лебедев, Круглов и Шуб-няков, как потом припомнил последний, «вели наблюдение за Ми-хоэлсом, выясняли обстановку и условия для организации автомобильной катастрофы». Эта «рекогносцировка» показала: «Михоэлса всегда окружала большая группа местной интеллигенции, он часто пользовался автомашиной Совмина Белоруссии, и его сопровождали работники аппарата Комитета по делам искусств. Реализовывать в таких условиях вариант «автомобильной катастрофы», от которой могли пострадать и сами ее организаторы, Огольцов счел рискованным. Вместе с тем, и «ликвидация объекта» «путем наезда на него грузовой машины на малолюдной улице <...> также не гарантировала успех операции наверняка». В конце концов, оптимальным было признано предложение Шубнякова, предусматривавшее «секретное изъятие» Михоэлса. Когда это соображение было доложено Абакумову, тот, требуя «во что бы то ни стало осуществить операцию», его одобрил, приказав задействовать сопровождавшего Михоэлса «агента 2 Главного управления МГБ СССР»90.
Эта неизвестная ранее деталь с агентом доказывает, что поездка Голубова-Потапова в Минск не была спланирована госбезопасностью заранее. И пребывание его в те роковые дни вместе с Михоэлсом было, вопреки расхожей версии о причастности к этому Лубянки91, скорее всего, случайным стечением обстоятельств, которым люди Абакумова не преминули воспользоваться.
С «агентом» поручили связаться Шубнякову, назначенному ответственным за «секретное изъятие» Михоэлса. Вызвав на «явку» Голубова-Потапова, Шубняков сообщил ему, что «имеется необходимость в частной обстановке встретиться с Михоэлсом», которого следует пригласить к некоему «личному другу, проживающему в Минске». Не подозревавший о страшной подоплеке этой просьбы Голубов-Потапов согласился ее исполнить, и ему без труда удалось уговорить любившего дружеские застолья Михоэлса почтить своим присутствием то ли свадьбу, то ли еще какое-то семейное торжество у некоего «инженера Сергеева», по поводу личности которого потом
157

возникло множество догадок и предположений. Получила, например, широкое распространение легенда, что убийство Михоэлса произошло сразу после того, как он побывал в гостях у командующего войсками Белорусского военного округа и своего друга генерал-полковника Сергея Георгиевича Трофименко, визит к которому он по каким-то соображениям решил «зашифровать», сказав белорусским коллегам, что собирается встретиться с «инженером Сергеевым»92. Однако результаты новейших исследований не оставляют сомнений в том, что «инженер Сергеев» не имел никакого отношения к С. Трофименко, к которому Михоэлс действительно приходил, но не 12, а 8 января -сразу по прибытии в Минск93. Теперь ясно, что «инженер Сергеев» -выдумка не Михоэлса, а Шубнякова, которому мысль «изобрести» новоявленного «поручика Киже», видимо, навеял спектакль столичного Малого театра «Инженер Сергеев», поставленный после войны по пьесе Всеволода Росса. Поскольку под этим звучным псевдонимом скрывался тогдашний нарком госбезопасности В. Н. Меркулов, эта постановка была особенно популярной в чекистской среде.
И вот 12 января, примерно в восемь вечера двое столичных постояльцев гостиницы «Беларусь» (Михоэлс и Голубов-Потапов проживали в этом отеле, деля двухкомнатный «люкс» с Барашко) вышли на улицу и направились к условленному месту встречи с «инженером», откуда тот должен был на автомобиле доставить их на торжество. Как показал потом Шубняков, около девяти часов к машине, где он находился вместе с сидевшим за рулем Кругловым, подошли Голубов-Потапов и Михоэлс, которому он представился как «Сергеев», после чего «все отправились ко мне (Шубнякову. - Г. К.) "на квартиру", т. е. на дачу т. Цанава»94.
Вопреки широко распространенной версии о насильственном характере «похищения» (с нападением и борьбой) двух столичных театральных деятелей, можно с большой долей уверенности предположить, что ни Михоэлс, ни Голубов-Потапов вплоть до самого последнего момента - пока «примерно в 10 часов вечера» (показание Цанавы. - Г. К.) они не въехали во двор загородного дома министра госбезопасности Белоруссии и поджидавшие там оперативники не стали грубо выволакивать их из машины - не догадывались, что оказались в западне. Далее, если верить Шубнякову (из всех участников операции он дал самое точное, детальное описание происходившего), события развивались следующим образом. По прибытии он «доложил т. Огольцову, что Михоэлс и агент доставлены на дачу». Тут же Огольцов по ВЧ передал эту информацию Абакумову, который в свою очередь, не разъединяясь с Минском, доложил по «вертуш
158

ке» (аппарат АТС Кремля) Сталину, находившемуся на «Ближней» и готовившемуся к ночному заседанию Политбюро96 (о нем ниже). Поскольку и сценарий ликвидации, и орудие убийства - грузовик (ЗиС-5?) - были заранее обговорены, вождю оставалось только подтвердить свой приговор Михоэлсу. Одновременно он дал санкцию и на ликвидацию Голубова-Потапова, который «был в курсе всех агентурных мероприятий, проводившихся по Михоэлсу", "доверием у органов <...> не пользовался" и, самое главное, оказался в положении "невольного и опасного свидетеля смерти Михоэлса"»97.
Потом наступила кровавая развязка, так описанная Шубняковым: «С тем чтобы создать впечатление, что Михоэлс и агент попали под автомашину в пьяном виде, их заставили выпить по стакану водки. Затем они по одному (вначале агент, а затем Михоэлс) были умерщвлены - раздавлены грузовой автомашиной. <...> Убедившись, что Михоэлс и агент мертвы, наша группа вывезла их тела в город и выбросила их на дорогу одной из улиц, расположенных недалеко от гостиницы. Причем их трупы были расположены так, что создавалось впечатление, что Михоэлс и агент были сбиты автомашиной, которая переехала их передними и задними скатами»98.
Так трагически оборвалась жизнь талантливого еврейского артиста и известного общественного деятеля. Конечно, представленная выше реконструкция потаенных до недавнего времени событий этого, без натяжки исторического политического преступления, только версия, но версия, базирующаяся на последних научных достижениях и самой полной на сегодняшний день источниковой базе. Она в значительной мере позволяет также преодолеть смысловые нестыковки и фактологический разнобой в полученных в начале 1953 г. показаниях участников спецоперации, в памяти которых по прошествии пяти с лишним лет с момента события многое исказилось и стерлось.
Невозможно обойтись без предположений и воссоздавая картину событий, происходивших в верхах сразу после гибели Михоэлса. Ведь нельзя, например, сейчас точно установить, о чем шла речь на проходившем в ночь убийства Михоэлса заседании Политбюро, о котором достоверно известно только то, что в нем участвовали Сталин, Молотов, Жданов, Берия, Микоян, Маленков, Вознесенский, Косыгин, Булганин и Каганович99. В таких случаях историкам остается только гадать, но не на кофейной гуще, а апеллируя к косвенным доказательствам. Не исключено, что во время этого ночного бдения, закончившегося в 1 час. 40 мин. ночи, Сталин мог в деталях поведать ближайшим соратникам о «преступлении и наказании» Михоэлса или, по крайней мере, прозрачно намекнуть на истинную причину
159

его неожиданной смерти. Это предположение подкрепляется тем, что 10 января руководитель личной канцелярии Сталина А. Н. Поскребышев разослал членам и кандидатам Политбюро специально подготовленные Абакумовым первые официально оформленные протоколы допросов И. И. Гольдштейна, Н. В. Молочникова и других арестованных по «делу Аллилуевых», содержавших в прямом смысле слова убийственные «признания» о сотрудничестве Михоэлса с американцами100. Всегда подводивший под свои преступления резоны в духе революционной целесообразности, Сталин и на сей раз явно стремился доказать своим соратникам государственную необходимость ликвидации общественного лидера еврейства.
Так что на упомянутом заседании Политбюро, созванном, как представляется, отнюдь не случайно в ночь убийства Михоэлса, оставалось лишь объявить об исполнении заочно вынесенного ему смертного приговора. Возможно, поэтому Полина Жемчужина - жена участвовавшего в этом тайном судилище Молотова - уверенно и почти открыто говорила потом на похоронах Михоэлса, что тот погиб не в результате официально объявленного несчастного случая, а преднамеренного убийства. После столь неосторожного высказывания арест Жемчужиной и опала Молотова, обвиненного впоследствии в разглашении (устами жены) важнейших государственных секретов, стали вопросом времени101.
Сразу же после того как 13 января в 7 час. 10 мин. утра случайные прохожие, наткнувшись на трамвайных путях у минского стадиона «Динамо» на два обезображенных трупа, сообщили об этом в милицию, началось официальное расследование. Уже 14 января министр внутренних дел СССР С. Н. Круглов доложил Сталину, Молотову, Ворошилову и Жданову: «По данным осмотра места происшествия и первичному заключению экспертов, смерть Михоэлса и Голубова-Потапова последовала в результате наезда автомашины...»102 Чтобы не пустить следствие на самотек, им занялись не местные сыщики, а командированная из Москвы группа следователей Главного управления милиции МВД СССР. 11 февраля по результатам проведенного ею расследования был составлен отчет, в котором констатировалось: «Никаких данных о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов погибли не от случайного на них наезда, а от каких-либо других причин расследованием не добыто»103.
Однако в действительности такие «данные» были «добыты». Оперативникам белорусского МВД уже в самом начале следствия (пока его не передали центру) удалось и обнаружить орудие преступления -грузовик, которым были раздавлены Михоэлс и Голубов-Потапов, и
160

установить, что автомобиль числится за МГБ. Разумеется, эти факты были моментально похерены: когда, не ведая, какая опасная тайна стоит за ними, министр внутренних дел БССР С. С. Бельченко, попытался дать им ход, его грубо одернули Цанава и министр внутренних дел СССР Круглов, предупредив, что, если он будет «лезть куда не просят», то рискует навлечь на себя серьезные неприятности104.
Тайную спецоперацию по устранению Михоэлса Сталин оценил высоко. Ее руководители и участники «за успешное выполнение специального задания правительства» были награждены указом Президиума Верховного Совета СССР орденами105.
Между тем, советское еврейство скорбело, потеряв в лице Михоэлса учителя, мудрого рабби, свою национальную опору. Хотя в большинстве своем евреи в СССР к тому времени были ассимилированы и отошли от родного языка и традиционной культуры, многие из них восприняли эту кончину как национальную трагедию. Международный общественный резонанс на смерть Михоэлса также был впечатляющим. Из США, Австралии, Франции, Аргентины, Палестины, Югославии, других стран были получены сообщения о массовых собраниях и митингах, посвященных его памяти. Со всего мира в Москву приходили телеграммы (подписанные, в том числе, А. Эйнштейном и М. Шагалом) с выражением сочувствия и соболезнования106.
Вынужденные считаться с немалым авторитетом и популярностью Михоэлса в стране* и мире, да и чтобы противодействовать «провокационным» слухам о причастности госбезопасности к смерти еврейского артиста, власти решили продемонстрировать, что разделяют это горе. Накануне похорон «Правда» вышла с пространным и прочувствованным некрологом, в котором Михоэлс был назван «активным строителем советской художественной культуры», «крупным общественным деятелем, посвятившим свою жизнь служению советскому народу». 17 января было опубликовано официальное сообщение ТАСС о прощании с Михоэлсом в Еврейском театре. Одновременно были запущены дезориентирующие слухи о том, что Михоэлс погиб от рук «засланных» в Белоруссию то ли сионистов, то ли «польских фашистов» - агентов бывшего польского премьер-министра С. Ми-колайчика107.
* На Белорусский вокзал, куда из Минска был доставлен гроб с телом Михоэлса, а потом и на его похороны на Донское кладбище пришли тысячи евреев. С такой впечатляющей демонстрацией национальных чувств Сталин не мог не считаться, более того, как показали последовавшие потом репрессивные меры, вероятно, испытал и серьезную тревогу.
161

В то, что Михоэлс пал жертвой трагической случайности, поверили практически все, за исключением немногих сомневавшихся, тех, кто его знал лично и вместе с ним ощущал тревожное сгущение политической атмосферы вокруг ЕАК и еврейской культуры. Хотя, скажем, Эренбургу официальная версия гибели еврейского артиста вроде бы и «казалась убедительной весной 1948 года», тем не менее, тот вряд ли доверял советской пропаганде. Арестованный через год Ши-мелиович показал на допросе, что на похоронах руководителя ЕАК Эренбург многозначительно произнес: «Несколько дней тому назад Михоэлс погиб на том же месте, где уже были истреблены десятки тысяч евреев». Не верили в случайность и другие представители еврейской интеллектуальной элиты, прежде всего его родные и друзья. Они вспоминали, что Михоэлс, обескураженный нарастанием потока анонимных угроз («жидовская образина, больно высоко ты взлетела, как бы головка не слетела» и т. п.) и недавними арестами друзей и знакомых, уезжал в последнюю командировку в крайне подавленном настроении. Фефер, будучи преемником Михоэлса на посту руководителя ЕАК и потом арестованный, заявил на допросе, что сразу после трагедии в Минске услышал там от литератора А. X. Платнера: евреи в столице Белоруссии считают, что это официально организованное убийство с целью «снять голову у еврейской общественности». В мучительном недоумении пребывал и еврейский артист В. Л. Зус-кин, сменивший Михоэлса на посту художественного руководителя Московского государственного еврейского театра. Ведь прощаясь с ним перед отъездом в Минск в рабочем кабинете, Михоэлс, печально произнес: «Вот здесь, на этом кресле, ты скоро, очень скоро будешь сидеть...» Думается, последние сомнения Зускина относительно загадочной гибели друга отпали после слов П. С. Жемчужиной, услышанных на похоронах Михоэлса, называвшего ее когда-то «нашей Эсфирью» и «хорошей еврейской дочерью». Улучив подходящий момент, она, кивнув на покойника, прошептала Зускину и Феферу: «Это было убийство». Но, пожалуй, больше других в официальной расправе над Михоэлсом был уверен поэт Маркиш. Уже 16 января, в день похорон артиста-мученика, он сочинил поэму «Михоэлс - неугасимый светильник», в которой была и такая, вложенная в уста погибшего артист, красноречивая фраза: «О Вечность! Я на твой поруганный порог/ Иду, зарубленный, убитый, бездыханный»108.
Тайное убийство Михоэлса было обусловлено не только такими общим исходными факторами как усиление репрессивного характера режима и нагнетавшаяся Сталиным шпиономания, оно знаменовало собой еще и попытку власти, обезглавив культурную элиту еврейс
162

тва, установить над ней тотальный контроль, дабы, лишив остатков возникших в «стихийно демократические» годы войны претензий на национальную самодеятельность, нейтрализовать ее «националистическое» влияние на еврейские массы.
От сдерживания к репрессиям («дело ЕАК»)
После смерти Михоэлса, когда встал вопрос о его преемнике, в ЦК решили воспользоваться этим моментом для радикальной реорганизации ЕАК. В марте-апреле 1948 г. руководство ОВП, настаивая на «оздоровлении обстановки в еврейском антифашистском комитете и превращении его в работоспособный орган по сплочению демократических еврейских сил за рубежом» предложило полностью обновить президиум комитета и выдвинуло несколько кандидатур на пост его главы - биохимика Б. И. Збарского архитектора Б. М. Иофана, генерала Я. Г. Крейзера и др.109
Однако дальше намерений дело не пошло, поскольку Сталин, расправившись с Михоэлсом, совершенно по-иному смотрел на будущее ЕАК, мысленно поставив на нем крест. Правда, для него было пока политически невыгодным обнаружение явно созревшего к концу 1947 г. намерения покончить с «еврейским национализмом». Ведь ликвидация ЕАК сразу или вскоре после похорон Михоэлса, во-первых, породила бы нежелательные ассоциации с его таинственной гибелью, а во-вторых, могла дискредитировать параллельный, но диаметрально противоположный упомянутому намерению тогдашний внешнеполитический курс СССР на поддержку сионистского проекта создания еврейского государства на Ближнем Востоке. К тому же ЕАК мог еще пригодиться в политической игре за влияние на этот стратегический регион мира.
Поскольку, таким образом, ликвидация ЕАК откладывалась, МГБ, не имея возможности развернуть открытую борьбу с «сионистским подпольем» и начать аресты его «главарей» (в том числе руководителей комитета), было вынуждено продолжить тайный сбор компромата на них. Министр Абакумов и его ближайшее окружение, окрыленные милостями вождя (посыпавшимися, как из рога изобилия орденами, премиями, повышениями в званиях и должностях) за успешно проведенное устранение Михоэлса, принялись фабриковать дело об «американо-сионистском центре в СССР», созданном якобы под прикрытием ЕАК. Для реализации этой цели соответствующим образом было переориентировано следствие по «делу Аллилуевых». В резуль
163

тате уже 1 марта у арестованного по нему 3. Г. Гринберга были получены показания о том, что «после возвращения Михоэлса и Фефера из Америки в 1943 г. ЕАК находился под влиянием американцев» и что «проводимая... под прикрытием антифашистского комитета вражеская работа против Советского правительства направляется именно американцами». Поскольку после тайной расправы над Михоэл-сом «сионистом № 1» в глазах руководителей МГБ стал Лозовский, 19 апреля Гринберга так же заставили подписать протокол, в котором впервые речь зашла о «преступной деятельности» бывшего руководителя Совинформбюро. Еще раньше, в конце 1947 - начале 1948 гг. были произведены аресты лиц, близко знавших Лозовского по работе в СИБ, в том числе руководителя отдела печати Е. И. Долицко-го, редактора-переводчика Я. Я. Гуральского, бывшего английского подданного Г. В. Ханны и заведующего отделом фотоинформации Г. 3. Соркина. Последнего, начиная с 24 января и вплоть до 22 февраля 1948 г., почти ежедневно подвергали пыткам, требуя подтверждений шпионской деятельности Лозовского и руководителей ЕАК, которые будто бы «продались американцам и сионистам»110.
26 марта 1948 г. Абакумов представил в Совет министров СССР (Сталину и Молотову) и ЦК ВКП(б) (Жданову и Кузнецову) пространную записку (подготовленную, кстати, Шубняковым), в которой Лозовского характеризовали как покровителя «еврейских националистов», что в целом выглядело, как обвинение против всего ЕАК. Утверждалось, в частности, что «руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу». Далее уточнялось: «...Особенно заметно проамериканское влияние в работе Еврейского антифашистского комитета стало сказываться после поездки руководителей комитета Михоэлса и Фефера в Соединенные Штаты Америки, где они установили контакт с видными еврейскими деятелями, часть из которых связана с американской разведкой. Бывший председатель президиума комитета Михоэлс С. М., известный еще задолго до войны как активный националист, был своего рода знаменем националистически настроенных еврейских кругов»111.
Доклад Абакумова носил информационный характер и не содержал каких-либо конкретных предложений в отношении ЕАК. Руководство МГБ сочло за благо для себя дожидаться указаний сверху, не сомневаясь в том, что таковые рано или поздно последуют, и потому усиливало тайную борьбу с «сионистским подпольем». Не исключено, что Абакумов, действуя через министра госбезопасности Бело
164

руссии Цанаву, инспирировал представление в Кремль еще одного материала о «происках еврейских националистов». Речь идет о записке, направленной 13 апреля 1948 г. Сталину и Молотову первым секретарем компартии этой республики Н. И. Гусаровым, в которой он выражал тревогу по поводу попыток американских разведслужб и международных сионистских организаций посеять эмиграционные настроения в среде белорусских евреев, вовлекая их в переписку и другие формы общения (посылки, информационный обмен и т. д.) с сородичами за рубежом, создавая нелегальные еврейские националистические организации и религиозные общины112.
Знакомясь с подобной информацией, Сталин не мог не усмотреть в деятельности ЕАК дерзкий вызов как себе лично, так и созданной им системе. Ведь с самого начала комитет создавался как сугубо пропагандистская организация, специализировавшаяся на информационной обработке Запада и выкачивании оттуда финансовых средств. За это руководителям ЕАК полагалось многое: приличное жалованье, возможность печататься и получать гонорары, в том числе и за рубежом, принимать и распределять подарки и посылки из-за границы и, наконец, выезжать туда. Плюс - комфортабельные квартиры, дачи, ордена, депутатства, прочие номенклатурные блага. И за все это требовалось лишь послушание и соблюдение установленных системой правил игры. Однако Михоэлс и его единомышленники вольно или невольно нарушили эти правила, перешли грань дозволенного. Их все больше не устраивала двусмысленная роль пропагандистов «мудрой» национальной политики Сталина, они хотели на деле выражать волю, чаяния и национальные интересы своего народа. Тем самым они покусились на монополию сталинской аппаратной власти, что было вопиющей дерзостью и не могло остаться безнаказанным. Однако активная роль СССР в создании самостоятельного еврейского государства (май 1948 г.), поддержка Израиля (дипломатическая, политическая и военно-техническая) - все это означало, что волею обстоятельств судьба ЕАК оказалась на весах мировой политики, что отсрочило, как уже отмечалось, неминуемую расправу.
Однако уже летом 1948 г. стало очевидным, что произраильская советская внешняя политика исподволь провоцирует рост национального самосознания советских евреев, вдруг почувствовавших ответственность за свободу и независимость далекой прародины. Сотням евреев, писавшим, звонившим и просто приходившим в те дни на Кропоткинскую улицу в ЕАК, казалось явно недостаточным то, что руководители этой организации отреагировали на образование Израиля лишь отправкой приветственной телеграммы президенту X. Вейцману. Они
165

требовали от комитета не только словом, но и делом продемонстрировать солидарность с государством, ставшим символом национального возрождения. Магии ближневосточного чуда оказалась подвластна и вроде бы бесповоротно ассимилировавшаяся среда советского привилегированного еврейства с его коммунистическо-интернационалист-ской ментальностью. Жена маршала К. Е. Ворошилова Екатерина Давидовна (Голда Горбман), фанатичная большевичка, еще в юности отлученная от синагоги, в дни создания Израиля изумила своих родственников фразой: «Вот теперь и у нас есть родина»113.
Среди обращавшихся в ЕАК - рабочих, служащих, студентов, творческой интеллигенции и даже заключенных - было много тех, кто предлагал организовать сбор средств на закупку вооружения для израильской армии. Другие сами желали добровольцами сражаться бок о бок со своими еврейскими братьями. Третьи, например, жители Жмеринки (Винницкая обл.), ходатайствовали о выезде в Израиль. В еврейской среде широко распространились слухи о том, что после официального признания Советским Союзом Израиля все советские евреи должны автоматически получить право туда эмигрировать. При этом ссылались на Ленина, который отпустил финнов и поляков на их исторические родины, когда после Октябрьской революции те стали независимыми. Находились и такие горячие головы, которые вместо, как им казалось, нерешительного и обюрокраченного ЕАК, требовали создать активно действующий Еврейский комитет помощи для независимости Израиля.
Эти призывы остались без ответа. В ЕАК все они наряду с устными обращениями тщательно регистрировались, а затем вместе с адресами и телефонами заявителей передавались властям. Впоследствии эти материалы использовались госбезопасностью для доказательства вины так называемых еврейских националистов в качестве обоснования их арестов.
Эйфория от создания государства Израиль достигла своего пика в первые недели осени 1948 г., что было связано с прибытием 3 сентября в Москву первого дипломатического представителя Израиля уроженки Киева Голды Мейерсон (с 1956 г. - Г. Меир). К моменту создания государства Израиль Г. Меир была уже достаточно крупным государственным и общественным деятелем. Ее назначение в Москву было связано не столько с сугубо дипломатической миссией, сколько с жизненно важной для тогдашнего Израиля необходимостью добиться от советского руководства санкции на массовую эмиграцию евреев из СССР, где их проживало значительно больше, чем где-либо еще в Старом свете.
166

No comments:

Post a Comment

Note: Only a member of this blog may post a comment.